Правила перспективы
Шрифт:
Он раскрыл красный блокнот, взял вложенный в него карандаш и постарался наглядно изобразить, что надо делать. Балки. Дверь открывать нельзя, потолок, а может, и все здание просядет. Сперва надо чем-то подпереть потолок, как делают шахтеры в забое. Соорудить крепь, поставить подпорки. Перри говорил спокойно и тут же рисовал, чтобы все поняли. Он тут главный. Сколько же этот парень успел страниц исписать. Дневник, что ли, вел, интриги описывал или фиксировал события светской жизни, пока война сюда не докатилась? А может, это размышления солдата? Хотя он был
Конечно, легко быть главным над людьми, которые все потеряли и во всем изверились. Тоже мне достижение!
Он очень внимательно осмотрел потолок, провисшую штукатурку и выгнутые трубы и убедился, что основная балка, лопнув, поехала вниз и легла на дверь. Она-то ее и держит. Некоторые здания, попав под обстрел, складываются, как карточные домики. Чуть ткнешь — посыпятся. Чтобы это понять, особого ума не надо.
Перри попытался донести до них простую мысль: "Не трогайте дверь. Это опасно. Нужны балки и пилы". На улице пережившие налет женщины и старики уже занялись расчисткой завалов, у них были инструменты, и пилы, и балки — целая куча балок. Вдова, с которой он занимался любовью, заламывала руки и все звала своих дочерей: "Эрика, Элизабет!".
Ей велели выйти на улицу, чтоб не путалась под ногами.
Она ушла, истерически рыдая. Перри не слышал, чтобы Эрика — и другая ее дочка, Элизабет — ей отвечали. Если и вправду нет — дело дрянь. Из-за двери слышались причитания и стоны, словно там все поголовно занялись любовью. Или ждали, пока ими займутся врачи. Кроме того, раздавались испуганные голоса и — фоном — вот это стенание. Значит, жизнь там есть, только, может, живы не все.
— Минутку, — неизменно бурчал Перри, когда его о чем-то спрашивали. Не важно, о чем, немецкий — язык, невероятно далекий от английского. Удивительно, что они вообще живут на одной планете. Но чтобы целоваться и обниматься, языки знать не нужно.
Через пятнадцать минут балки и пилы принесли. Перри тщательно проиллюстрировал план действий в красном блокноте. Полагающаяся ему по службе писчая бумага несколько дней назад намокла, пришла в негодность и пошла на гигиенические цели, а сейчас им был нужен ясный и четкий рисунок — правильно он сделал, что прихватил блокнот. Рисунок произвел впечатление. Перри набросал еще несколько примитивных фигурок и поднял зарисовку повыше, чтобы было видно в щель попавшим в ловушку немцам. В сверкающих из мрака глазах отразились главным образом смятение и страх. Эти люди пребывали без света, в тесноте и ужасе, точно засыпанные в штреке шахтеры. Щель в двери была такая узкая, что луч фонарика не проникал в подвал, а свечей в наличии не имелось. У Перри даже шоколадки с собой не было — может, оно и к лучшему, еще подрались бы из-за нее.
Впрочем, зажигать свечи уж никак нельзя: вон как газом несет, будто лопнули все трубы сразу. Удивительное дело, газ и электричество в домах есть, хотя на дома уже бомбы падают. Теперь-то долго придется без них обходиться. И дерьмом несет, в каждом
Пока мерили балки, объявился тип, знающий английский. Вид у него был жуткий, будто он долгие годы или воевал, или, наоборот, прятался. У всех у них вид жуткий, за исключением больших шишек — толстых здоровенных нацистов с зычными голосами, хитрых, как звери. Такие точно изыщут способ переправиться в Кларксберг и быстренько завладеют церквями и ломбардами, а потом и всю страну к рукам приберут. А звери бывают хитрыми? От субъекта несло свинарником.
— Привет.
— И тебе.
— Их завалило?
— Похоже на то. Ты говоришь по-английски?
— Говорю. И по-французски. До войны я изучал поэзию Бодлера и Верлена. Меня зовут Антон Цуккер.
Довольно молодой, пожалуй, не больше тридцати. Ну, может, чуть за тридцать. Грязный, изможденный, но видно, что соображает. Перри предупреждали насчет таких, велели проверять документы, только сейчас не до этого.
— Там завалило много народу, — сказал молодой человек.
— Да нет. Просто так кажется.
— Вам помочь?
— Хорошо, что подошел. Подержи-ка это, Антон.
— Я хочу помочь. Я ненавидел нацистов. Нацисты — дерьмо.
— Ну, ясно. Все вы теперь так говорите. Где вы раньше были со своей ненавистью?
— Я три года прятался в тайнике под свинарником. Я коммунист, и насчет нацистов мнение у меня твердое.
— Твердое? Я рад. Что в мире осталось твердого? Господи! Свинарник… За что мы боролись? Мировой революции лучше бы здесь не начинаться. Держи балку и помалкивай, Антон. Только скажи мне, что такое Waldesraus, прежде чем замолчишь.
— Вы имеете в виду Waldesrauschen?
— Очень может быть. Смотри.
Перри вытащил из нагрудного кармана деревянную табличку от картины. Антон поднес ее к глазам.
— Шорох или… шелест леса, — сказал он.
— Серьезно? Мне нравится. Шелест леса.
Из-за двери звали:
— Amerikaner, Amerikaner!
— Американцы здесь, — громко откликнулся Перри. — И такой славный ветерок веет среди деревьев.
51
Нет, они не должны подвергаться опасности из-за того, что он все понял. Явный рогоносец куда хуже тайного.
— А как же те замки во Франции?
— Что-что?
— Вы говорите, что не вор. Чем же вы тогда занимались в тех французских замках и польских дворцах?..
— Это неважно. Я действовал по приказу. Как и американцы с англичанами, которые бомбят все подряд почем зря. А-а, Клеопатра с сиськами-яблоками. Какое убожество.
— Мы первые разбомбили Лондон, — заметил Вернер.
— По ошибке. Они не знали, что это Лондон. Совершенно неважно, кто был первым, — сказал Бендель. — Вы еще на Каина вину возложите.