Правило четырех

Колдуэлл Йен

После Нью-Йорка в жизни Кэти оставалось для меня все меньше и меньше места. Через какое-то время она в последний раз позвонила мне на работу. Мы оба знали, что проблема заключается во мне, что это мои письма стали приходить все реже и становиться все короче. Звук ее голоса отозвался нежданной болью. Кэти сказала, что больше не будет ни писать, ни звонить, пока я сам не решу все для себя. Потом назвала номер телефона в новой галерее и попросила позвонить, когда ситуация изменится.

Ситуация так и не изменилась. По крайней мере для меня. Однажды позвонила мать. Дела в ее новом книжном магазине пошли в гору, и она предложила мне взять себе старый, в Коламбусе. Я ответил, что уже пустил корни в Техасе и теперь мне трудно покинуть насиженное место. Ко мне приезжали сестры. Однажды меня навестил Чарли с семьей. Все давали советы, все

призывали меня проявить характер и выбраться из «болота». Что они под этим понимали, не знаю. Правда же в том, что я просто наблюдал, как меняется окружающая меня жизнь. Год от года молодеют лица, но на всех то же привычное выражение, как у портретов президентов на новых банкнотах старого образца.

Помню, на семинаре по экономике, который мы посещали с Бруксом, нас учили, что на один доллар, если он находится в обращении достаточно долго, можно купить все на свете — как будто коммерция — это несгорающая свечка. Но сейчас я вижу тот же самый доллар в каждой покупке. То, что я на него приобретаю, мне больше не нужно.

Лучше всего выдержал испытание временем Пол. В моей памяти он так и остался двадцатидвухлетним гением, как нестареющий Дориан Грей. Наверное, именно тогда, когда покатились под откос мои отношения с преподавательницей Техасского университета — женщиной, напоминавшей одновременно и моих родителей, и Кэти, — я начал каждую неделю звонить Чарли и все чаще думать о Поле. Не был ли он прав, когда сделал то, что сделал? Энергичный. Молодой. Он ушел, предоставив нам, подобно Ричарду Кэрри, переживать губительное действие времени и разочарование в надеждах юности. На мой взгляд, единственный способ обмануть время — это умереть. Может быть, Пол всегда знал, как одним махом победить все: и прошлое, и настоящее, и то, что между ними. Даже сейчас он как будто ведет меня к какому-то самому важному в жизни выводу. И я продолжаю считать его своим самым близким другом.

ГЛАВА 30

Возможно, я принял решение еще до того, как получил ту посылку. Возможно, она всего лишь сыграла роль катализатора, как пролитый Паркером в тот вечер в «Плюще» алкоголь. В тридцать лет я чувствовал себя стариком. Накануне пятой годовщины окончания Принстона мне казалось, что минуло уже лет пятьдесят.

Представь, сказал мне однажды Пол, что настоящее — это всего лишь отражение будущего. Представь, что мы всю жизнь смотрим в зеркало, оставляя будущее за спиной, видя его только в данном конкретном отражении. Кое-кто решит, что рассмотреть будущее лучше можно, если повернуться и взглянуть на него прямо. Однако те, кто делает это, даже не сознают, что, повернувшись, теряют ключ к перспективе. Прежде всего они уже никогда не смогут увидеть себя. Повернувшись спиной к зеркалу, они станут тем единственным элементом будущего, который не сумеют отыскать их глаза.

В тот раз я подумал, что Пол всего лишь делится со мной мудростью, позаимствованной у Тафта, которую тот, в свою очередь, позаимствовал у какого-нибудь греческого философа, сделавшего вывод о том, что всю жизнь мы только то и делаем, что пятимся в будущее. Чего я не понял тогда, так это того, что Пол обращался ко мне, говорил обо мне, имел в виду меня.

На протяжении многих лет я был преисполнен решимости потратить жизнь на упрямое преследование будущего. Именно к этому меня все и подталкивали, говоря, что я должен забыть прошлое и смотреть вперед. В конце концов я преуспел в этом даже лучше, чем кто-либо мог предположить. Я даже начал воображать, что уже точно знаю, что чувствовал отец, когда весь мир вдруг, без всякого объяснения, повернулся против него.

На самом же деле я ничего не понимаю. Я поворачиваюсь к настоящему и обнаруживаю, что не испытываю того разочарования, которое постигло его. Я неплохо устроился в бизнесе, о котором ничего не знаю и который никогда меня не привлекал. Мое начальство удивляется: на протяжении пяти лет я всегда уходил из офиса последним и при этом не взял ни одного отгула. Зная меня не достаточно хорошо, они принимают это за преданность делу и верность фирме.

Наблюдая такое положение вещей и зная, что мой отец никогда в жизни не занимался тем, что ему не нравилось, я прихожу к определенному выводу. Я вовсе не стал понимать его лучше, чем когда-то, зато понял кое-что относительно себя и того положения, из которого я все эти годы смотрел в будущее. Таким образом жизнь не увидишь, она пройдет мимо, и ты осознаешь это только тогда, когда сожмешь пальцы и поймаешь пустоту.

Сегодня вечером, уйдя из офиса, я распрощался со своей работой в Техасе. Я смотрел на заходящее над Остином

солнце и вдруг понял, что смотрю на него впервые за все время пребывания здесь. Я почти забыл, что это такое — забраться в холодную кровать, сожалея, что рядом нет никого, кто мог бы ее согреть. В Техасе всегда жарко, и человек быстро привыкает спать один и убеждает себя в том, что так лучше.

Сегодня, вернувшись домой, я обнаружил ждущую меня посылку. У двери стоял обернутый коричневой почтовой бумагой цилиндр, такой легкий, что сначала он показался мне пустым. На нем не было ничего, кроме почтового индекса и номера дома. Не было обратного адреса — только написанный от руки почтовый код в левом углу. Я вспомнил, что Чарли собирался прислать мне постер, картину Икинса [55] с изображением одинокого гребца на реке. Он все еще пытался убедить меня перебраться поближе к Филадельфии, городу, по его мнению, более подходящему такому, как я. Да и его сыну надо почаще видеть крестного отца, говорил Чарли. Наверное, ему казалось, что я отдаляюсь.

55

Томас Икинс (1844–1916) — американский художник-реалист.

Итак, я занялся посылкой. Но сделал это только после того, как перебрал остальную почту, состоявшую из предложений кредитных карточек, приглашений быстро заработать на тотализаторе и не содержавшей ничего такого, что напоминало бы письмо от Кэти. В уютном мерцании телевизора трубка показалась пустой — ни постера от Чарли, ни записки. И только просунув внутрь палец, я нащупал что-то, прилегавшее к стенкам цилиндра. Одна сторона оказалась на ощупь гладкой, другая — шероховатой. Не зная, что и думать, я вынул свернутый в трубку предмет.

Старая картина. Я развернул ее, подумав, что Чарли превзошел самого себя и купил мне оригинал. Предположение это отпало при первом взгляде на холст. По стилю картина никак не могла быть работой Икинса. Ее вообще не мог нарисовать американец. Сюжет религиозный, время написания — век начала современной живописи.

Трудно объяснить чувство, которое испытываешь, когда держишь в руках прошлое. Исходивший от холста запах был сильнее и сложнее для идентификации, чем любой из встречающихся в Техасе, где и вино, и деньги еще молоды. Что-то подобное ощущалось в Принстоне, возможно, в «Плюще», и наверняка в самых старых помещениях Нассау-Холла. Но здесь, в этом цилиндре, запах был концентрированнее, гуще, резче. Здесь пахло веками.

Полотно было темным от грязи и копоти, однако понемногу я все же разобрался в сюжете. На заднем плане просматривались древнеегипетские статуи, обелиски с иероглифами и незнакомые монументы. На переднем художник изобразил мужчину, перед которым почтительно склонились несколько человек. Присмотревшись, я заметил, что одежда мужчины выделяется на общем фоне более ярким цветом. Очищенная от грязи, она, наверное, казалась бы сияющим пятном в песчано-серой пустыне. Я узнал мужчину, хотя не думал о нем уже несколько лет. Иосиф, возвысившийся при дворе египетского фараона и награжденный им за верное толкование снов. Иосиф, открывшийся братьям, пришедшим покупать зерно, тем самым братьям, которые за много лет до того оставили его умирать. Иосиф, получивший в дар многоцветную одежду. На основании трех монументов я разобрал три надписи. Первая гласила: «Crescebat autem cotidie fames in omni terra aperuitque ioseph universa horrea». «И был голод во всей земле: и отворил Иосиф все житницы». Затем: «Festinavitque quia commota fuerant viscera eius super fratre suo et erumpebant lacrimae et introiens cubiculum flevit». «И поспешно удалился Иосиф, потому что воскипела любовь к брату его, и он готов был заплакать». И наконец, на третьем монументе помещалась просто подпись: «Sandro di mariano» — кличка, данная мастеру его старшим братом: «бочонок», или Боттичелли. Судя по дате под именем, картине было более пятисот лет.

Я смотрел на нее, реликвию, которой со дня ее заточения под землю касалась только одна пара рук. Прекрасное творение мастера, приводившего в восхищение современников, с изображением языческих статуй, которые вызывали ярость и гнев Савонаролы. Оно лежало передо мной, почти уничтоженное временем, но все же нетронутое, дышащее под слоем грязи. Живое по прошествии веков.

Я держал полотно перед собой, пока не задрожали руки, а потом положил на стол и снова заглянул в цилиндр, надеясь отыскать то, что пропустил. Письмо, записку, какой-то знак. Но там ничего больше не было. Только мой адрес на оберточной бумаге. Только почтовые штемпели и код.