Право на легенду
Шрифт:
Главное в жизни произошло. Происходит сейчас, и будет происходить дальше…
Право на легенду
Семь дней в конце лета
Три дня назад, в пятницу, Петр Семенович Жернаков, токарь-универсал судоремонтного
А сегодня, в понедельник, он проснулся, как положено, без пятнадцати семь, собрался было на кухню чайник поставить да от ужина что осталось разогреть и вдруг вспомнил, что на работу ему идти нынче не надо. И завтра тоже, и послезавтра. Потому что за летние месяцы набежало у него несколько дней отгула. Теперь и отдохнуть можно будет, а точнее говоря, делом заняться: машина сколько времени без резины стоит, катер неухоженный, да еще всякое разное по мелочам накопилось. Настасья совсем закружилась в последний месяц: людей у них в яслях не хватает, смену за сменой дежурит. Вот и сегодня чуть свет убежала.
Ну, ничего, дела подождут, не каждый день он в кровати нежится: третий год без отпуска. Правда, потом на полгода закатиться куда-нибудь можно будет, так ведь это еще когда.
Он снова улегся в постель, заложил руки за голову. Ах, хорошо! Лежи и смотри в потолок. А на потолке-то видал что делается? Белить давно пора, потеки пошли. Да еще Бучкин шампанским в него угодил на дне рождения: кто же теплое шампанское с лихостью открывает, тут поосторожней нужно. Хотя, конечно, день рождения, черт с ним, с потолком, зато — трах-трах! платья у женщин залиты, визг, довольны все до невозможности!
А Бучкин под шампанское речь сказал. Ну, речь как речь, только вот в конце начальник цеха в нем прорезался. Чудак он, одно слово! Здоровья и многих лет жизни тебе желает, а сам о производстве радеет в первую голову. «Ты, — говорит, — Петр Семенович, не пионер уже, а скорее пенсионер, и что ты себе позволяешь? Скачешь, как молодой козел, прости меня, грешного, за такие слова, сердце не жалеешь, здоровье не бережешь, а нам твое здоровье дорого. Заболеешь — мы как без рук, потому что, не в обиду будет сказано, раньше у тебя ученики были, а теперь у тебя учеников нет, дело продолжать некому». А? Вот так Бучкин! Настасья сперва обидеться хотела, потом давай хохотать: она всегда, как выпьет немного, смешливой делается: «Ты, — говорит, — Бучкин, золотце, ты моему Петеньке из производственных интересов до ста лет помереть не дашь».
Весело было, шумно, давно так шумно не было. Даже Золотарев с первого этажа пришел: чего, спрашивает, топочете среди ночи? Он, бедняга, один дома остался, жена с дочками на субботу и воскресенье в дом отдыха укатила. Ну, за беспокойство, как говорится, к столу пригласили. Хотя надо было бы с самого начала позвать: мужик он хороший, душевный, умница большая, конструктор-самоучка, да только вот жена у него — не приведи господь! Такую бы вожжами, честное слово, чтобы мужа не срамила. Сама не работает, девок вырастила барынями, по курортам каждый год, и еще мужа костит, что он скупердяй. А Золотарев сигареты «Дымок» курит, чтобы дешевле было: такую ораву поди прокорми.
Бадьянов его все уговаривал: «Ты, Николай, ее в работу упряги, чтобы она потела да худела, да чтобы языком к вечеру шевельнуть не могла. С бабами-то иначе нельзя…» Да, Бадьянов Иван Иванович тут знаток великий, теоретик, так сказать, другой бы в его возрасте уже правнуков имел, а он всю жизнь в бобылях проходил. Сколько они знакомы-то?
А вот Артур прийти не смог, радикулит его опять свалил. Зато Катерина пришла, две корзины еды притащила.
Завидная хозяйка у Артура! Он, Жернаков, первый рыбак на побережье, икры сколько уже не видел. А Катерина икру принесла, балык, креветок, даже яиц миску: покупные, говорит, хуже. Тимофей этих яиц, должно быть, с десяток выпил.
Вспомнив про Тимофея, Жернаков широко улыбнулся. Старший сын у него человек строгих правил, чересчур, можно сказать, строгих. Вот и в день рождения будто ни на минуту не забывал, что он бригадир передовой на заводе бригады. Даже оказия при этом вышла: перед тем как рюмку выпить, обязательно яйцо сырое съедал, и после рюмки — тоже. Жернаков смотрел-смотрел, потом спросил: «Ты чего это? Вроде не замечал, чтобы ты яйца любил?» — «Да я, — отвечает, — их и не люблю, но когда яйца пьешь, то не пьянеешь». Жернаков удивился: «Зачем же зря водку переводить? Ты возьми да не пей, вот и пьянеть не будешь». — «Нельзя, — объясняет, — день рождения все-таки…»
Жернаков-то понимает, в чем дело: боится, что о нем нехорошо подумают, скажут, что отца не уважает, раз не пьет, а выпивши быть ему авторитет не позволяет. Ох, трудно человеку в таком положении быть.
А когда принесли телеграмму от Касимова и Жернаков ее за столом прочитал, Тимофей нахмурился. «Балаболка, — говорит, — этот Касимов, я бы такие телеграммы принимать не стал, да и помнить ему надо, что не мальчишка он, а старший механик океанского судна». А телеграмма, и правда, смешная: «В море много чудаков всяческих найдется, но таких, как Жернаков, поискать придется. Помогать всегда готов я твоим успехам, пусть дрожит пират Петров, будет не до смеха».
Конечно, не все поняли, что там и к чему, но он-то, Жернаков, понял. Молодец, Касимов, не забывает.
Да, еще Ламаш позвонил. Тоже прийти не смог: брат к нему с трассы приехал. Это даже хорошо, что не пришел. Жернаков Николая Константиновича любит, только вышло бы не по делу. Настя, конечно, стала бы просить его за Женьку, а такой разговор за столом ни к месту. Николай хоть и директор пединститута, но он, прежде всего, их друг, и ставить его в неловкое положение ни к чему.
При этом воспоминании настроение у Жернакова стало портиться. Вот беда! Хочешь не хочешь, а к Ламашу теперь самому надо идти. Настя эти дни крепилась, а вчера слезами изошлась: завалил Женька экзамен, документы ему из института вернули. Паршивец он, честное слово, гоняет невесть где, а зубрить за него дядя будет.
На дне рождения Женька-то пришибленный сидел: крепко, видать, надеялся, что сдаст. Только с Замятиным и переговаривался, хотя у Володи тоже вид невеселый был, после собрания, должно быть.
— Вот оно что! — Жернаков привстал на кровати, взял со стола вчерашнюю газету. — Кто же знать-то мог! О собрании Жернаков не слышал, а статью Кулешова только вчера напечатали. Ух, возьму я этого Кулешова за грудки, не посмотрю, что приятель! То-то, думаю, не пожаловал, не позвонил, а ведь каждый год на день рождения приходил.