Право первого хода

Голубев Сергей Александрович

Может, надеялись, что он эту девчонку изнасилует? Ей – снотворного, ему – наоборот, возбуждающего чего-нибудь. А что? Вот это уже больше похоже на правду. Раздуть это дело накануне выборов. Ордынцев – насильник! Очень хорошо. А какой именно Ордынцев, ну – это уже вопрос второй. Как в той прибаутке: то ли Иван Иваныч украл, то ли у Ивана Иваныча украли…

Может быть, может быть… А потом что-то сломалось.

В любом случае, раскрутить этот клубок можно только через эту самую подругу. А ее можно найти через ту девицу, подругу покойного. А вот ее… А вот ее – только через этого Вадима. А он будет молчать. До конца. Он, к бабке ходить не надо, запросто заложит меня, но ее он не выдаст. Ни за что.

Ну, и что прикажете

делать?

5

Чем вернее истина, тем замусоленнее и истрепаннее она от частого употребления. Как хорошая книжка. Что может быть банальнее утверждения, что надежда умирает последней, и человек жив пока она его не покинула. Только то, что утопающий хватается за соломинку.

Надежда…

Вот эта самая надежда, эта по кошачьи живучая тварь, проснулась, ожила и зацарапалась своими коготками где-то в потаенной глубине Викиного сознания.

И надежда эта была связана с человеком, которого звали Геннадий Васильевич. С тем самым основательно помятым типом, которого Вика обнаружила в квартире Вадима.

Исчезнув с взятыми у Вики деньгами, помятый отсутствовал недолго. Все-таки он был местный житель, и знал кратчайшие пути до спасительных источников живительной влаги.

С бутылкой в руках он молча и деловито проследовал на кухню, откуда вскоре донесся характерный звук, который издает стеклянный сосуд, соприкасаясь с другим стеклянным же сосудом. И вскоре после этого Вадимов сосед вновь появился в гостиной. Лицо его заметно ожило и посвежело, даже как будто немного разгладилось. Дыхание его, правда, несло с собой аромат только что употребленного продукта, зато взгляд стал живым и осмысленным.

– Ну вот, совсем другое дело, – без тени смущения констатировал он, усаживаясь в кресло. – А теперь позвольте представиться: Геннадий Васильевич. Я тут живу, – счел он необходимым внести ясность в свой статус, – этажом выше.

– Очень приятно, – в полном соответствии с принятым этикетом отреагировала Вика.

Некоторое время они посидели молча, разглядывая друг друга – Геннадий Васильевич внимательно и в упор, словно некий экспонат, выставленный на витрине, а Вика – украдкой, застенчиво бросая косые взгляды. Этот пристальный взгляд смущал ее. И вообще… Она, честно говоря, рассчитывала, что этот человек обрадуется, что его выпустили, и уйдет, оставив ее одну. Однако, похоже было, что именно этого-то он делать и не собирался.

– Знаете, что, – сказала Вика, устав от этого напряженного молчания, – схожу-ка я на кухню, посмотрю, что там можно приготовить на завтрак. А то я, честно говоря, со вчерашнего дня ничего не ела.

Из еды в холодильнике нашлись сосиски и буханка черного хлеба. Приготовив этот немудрящий холостяцкий завтрак, Вика позвала из гостиной Геннадия Васильевича. Геннадий Васильевич ломаться не стал и трапезу своим присутствием удостоил.

– Эх, горчицы нет! – посетовал он, окидывая взглядом стол.

Он взял в руку бутылку, в которой оставалось еще около двух третей содержимого, взглянул на Вику и, отчего-то вздохнув, решительно поставил бутылку обратно на стол, после чего встал и молча вышел из кухни.

Вернулся он неся в руках две маленькие водочные рюмочки.

– Вы меня простите, Вика, – сказал он, слегка дрожащей рукой разливая водку, – по моему вам это сейчас нужно. Я не знаю, что там у вас случилось, и не хочу знать, – добавил он торопливо, – это не мое дело… Я вообще в чужие дела не лезу, своих хватает. Да… Но вообще-то… И не бойтесь, с одной рюмки не сопьетесь и не отравитесь. Да я и не собираюсь вас спаивать – больно нужно! И так от сердца отрываю. Ну, давайте… пусть все плохое пройдет. Пусть только хорошее останется!

Он поднял свою рюмку и подождал, пока Вика не подняла свою. Они чокнулись.

Пить водку Вике совсем не хотелось. Она ее

не любила и старалась избегать, но тут решила, что одна рюмочка в качестве лекарства, пожалуй, и в самом деле не помешает. Она зажмурилась и выпила, не испытав при этом, как ни странно, никаких неприятных ощущений. Наоборот, очень скоро она почувствовала как теплая волна поднимается откуда-то из глубины организма, как будто сделанный ею глоток разбудил дремавший там вулканчик, и теперь он заработал, согревая ее.

Геннадий Васильевич тем временем уже успел налить себе и опорожнить вторую. Пить такими цыплячьими дозами он давно отвык.

– Да вы ешьте, ешьте, закусывайте. – уговаривал он Вику, цепляя вилкой одну из горкой лежащих перед ними сосисок. – Первый шаг в победе над пьянством – это закуска!

Поев они так и остались почему-то на кухне. И может быть именно поэтому – кухонный уют поспособствовал – беседа приняла доверительный характер.

А он, оказывается, симпатичный, – решила про себя Вика, уже гораздо смелее разглядывая сидящего напротив человека. – Пьяница, конечно, но это ведь… Мало ли… Вон, допустим, тот же Есенин… А Рубцов? А Шукшин? Высоцкий… дядя Леня, наконец. Она вспомнила непутевого папиного младшего брата, давно уехавшего куда-то на Дальний Восток. Он ей нравился. У них была тайная от ее родителей дружба. Мама не любила дядю Леню и не одобряла его к ним визиты. Из-за этого они с папой иногда ругались. Шепотом. Чтобы Вика не услышала. Но она все равно все знала – знала, что дядя Леня пьяница, что он лентяй и оболтус, и что добром он не кончит она тоже знала, хотя тогда еще и не очень понимала, что это значит. Ее лично он вполне устраивал. Он был высокий, красивый, сильный и добрый. Он понимал ее. Если он приносил с собой какую-нибудь куклу в подарок, то это была именно такая кукла, какую ей хотелось, и потом эта кукла долго жила у нее и не надоедала. И с ним было хорошо, Вика рассказывала ему про свои дела, свои радости, печали и заботы и ему было – она видела это, – ему точно было интересно и, главное, все-все понятно. И он совершенно искренне радовался и огорчался вместе с ней.

Вадим чем-то напоминал ей его. Может быть, именно поэтому она и сошлась с ним. И вот этот, сидящий сейчас перед ней, Геннадий Васильевич – что-то в нем тоже было от того давнего, детского ее дяди Лени. И не только то, что он тоже пил.

А Геннадий Васильевич тем временем рассказывал Вике про свои печальные дела:

– Вот это, Вика, чтоб ты знала, – говорил он, – и называется кинуть человека. Нет, ну ты сама подумай: я же ему поверил, я же ему, чтобы стройку на зиму не останавливать, считай, весь нуль за свой счет сделал. Деньги занял, блоки купил, кирпич, цемент, арматуру, технику нанял – один экскаватор мне в такую копейку влетел!.. И ведь сделал! И что? – Геннадий Васильевич горестно развел руками. – Этот мерзавец продает участок и уматывает, хрен его знает, куда! А новый хозяин мне говорит, что он мне ни копейки не должен, что я могу забрать себе и котлован, и все, что в нем, и катиться куда хочу. Он, видите ли, будет строить по другому проекту, и это все ему только мешает, а бригада у него своя.

Голос его дрогнул, глаза подернулись влагой. Он налил себе еще рюмочку, капнул чуть-чуть и в Викину. Вике было жалко его и она не нашла в себе сил отказаться.

Выпили.

– А ведь я деньги-то занял, мне же их отдавать надо. А с каких таких шишей? А ведь занял-то я у серьезных людей. Они бумажек не пишут, расписки им ни к чему. Им и так отдают. А если не отдают, то… – и Геннадий Васильевич выразительно провел ребром ладони себе по горлу, от уха до уха, и закатил глаза.

– А что, – ужаснулась Вика, слишком живо представив себе последствия подобной хирургической операции – бедный Славик все еще стоял у нее перед глазами. – ничего нельзя сделать? А этот ваш заказчик? Неужели нельзя найти его?