Право первородства
Шрифт:
— Вы, Александр Петрович, прямо Красная армия из «Мальчиша-Кибальчиша», — художник поморщился, растирая запястье. — Хреново, знаете ли, когда проводами вяжут.
Он оглянулся, скользнул взглядом по бревну — вкопанному на греть, еле заметному в густом мраке.
— Кстати, будет возможность, полюбуйтесь. Один в один рожа получилась. Громовержец Бечед, чтоб он пропал! Хоть сейчас в Эрмитаж… Нет, заявление писать не стану. Почему? Из пошлых меркантильных соображений. Заплатили отменно, а под суд наш горный орёл всё равно не попадёт. Откупится —
Одёрнул мятую штормовку, наклонился к самому уху:
— В сарае у них парень связанный, охранник. Меня-то освободить обещали, как всё кончится, а его, Васю, чуть ли не съесть собираются. Блин, народные обычаи!
Во двор пустили троих — старшего Чисоева, учителя и майора. Коля-псих, просочившись непрошеным, со всех ног устремился к валуну, утонувшему во тьме. Взвизгнул отчаянно, вернулся, врезал пяткой по равнодушному бревну:
— Идолы! Кумиры! Горе вам, гришныкы!
Психа трясло:
— Зныщыть, спалыть! Инакше вас пэрэвэртэнь внзьме!
— Что делать будем. Сан Петрович? — Шамиль не слушал Колю. Стоял растерянный, поникший. — С ментами я договорился, уедут. Если, конечно, уважаемый Валентин Иванович…
Лысый художник, фыркнув, отвернулся.
— Эх, нехорошо вышло, совсем нехорошо. Но вроде не пострадал никто, да? Все живые, все здоровые…
Из темноты донестось возмущённое «бе-е-е-е!».
И баран жив-здоров. Уходим, Сан Петрович, дорогой?
Учитель глянул вверх, в синюю бездну неба. Напоролся на солнечный луч, зажмурился. Бывает так, что ночью солнце видишь. Когда старый, всякое бывает.
«Авраам сказал: Бог усмотрит Себе агнца…»
— Позови брата, Шамиль.
С высоты идол-кумир казался вкопанной в землю спичкой. Жертвенник-валун походил на стёртую пемзу. Люди же, едва заметные, оставались самими собой — упрямыми, своевольными грешниками. Таких ничего не стоит раздавить, вмять в сухую землю, смешать кровь с пылыо.
Убедить — труднее.
23:45
…задание, признаюсь, мерзкое…
— Я отниму у вас не слишком много времени, Артур Рустамович…
Лица человека, стоявшего перед ним, учитель не видел — в глазах плескалась синева. Синева и золотое солнце. Зато он слышал дыхание — хриплое, больное. А ещё — стук собственного сердца.
— Мне поручено передать вам следующее. Вы недовольны тем, как с вами поступили. Это ваше право — быть недовольным. Вы обвинили во всём Творца и решили оставить Его. Это тоже ваше право. Свободу воли никто не в силах отменить. Но вы должны учесть ряд обстоятельств…
Чужое дыхание загустело, стало чаще. Сердце отозвалось дальним эхом боли.
— Ваша задумка с идолом и жертвой может не иметь никаких последствий — если, конечно, дело ограничится бараном. Над вами посмеются, и всё. Но может быть иначе: накажут вас, и многих вокруг вас. Как именно, нам знать не дано. Поверьте, Чернобыль разверзся не только из-за технической ошибки…
— Гришныкы! Гришныкы! — ударило в спину. — И ми сто покараю,
— Вероятность указать не возьмусь, но она есть. Поэтому я уполномочен…
— Пэрэвэртэнь! Пэрэвэртэнь!..
— …официально обличить вас перед людьми и… И не только перед людьми. Таков Закон. Обличённого неизбежно — и без промедления! — отдают под суд со всеми, как говорится, вытекающими. Задание, признаюсь, мерзкое, но и выбор невелик. Один грешник — или множество невинных.
Сердце зажали в тиски. Синева надвинулась, плеснула в горло.
— Но… Я не буду этого делать, Артур Рустамович. Не буду вас ни обвинять, ни обличать. Полагаю, вы и сами разберётесь. А прежде чем обвинить Творца, подумайте, нет ли причин для Его гнева?
Небесная твердь рухнула. Синева стала чернью.
— …ГОРЕ ТЕБЕ, РАБ МЯТЕЖНЫЙ, НЕПОКОРНЫЙ! ИЛИ НЕ ВЕДАЕШЬ. СКОЛЬ РЕВНИВ Я И ГНЕВЕН?
Слова грозой неслись с высоты и пропадали впустую. Лёжа в пыли, посреди летнего просёлка, парень в синей кепке не слышал — и не мог услышать.
— СОКРУШУ ПЛОТЬ ТВОЮ. ИЗМЕЛЬЧУ КОСТИ ТВОИ…
Белые губы улыбались. Казалось, спящий наконец-то увидел хороший сон.
Наверху замолчали. Вскоре прозвучало:
— ЭЙ, ТЫ КУДА? ОТ МЕНЯ ЛИ УЙТИ ДЕРЗАЕШЬ?
Послышались шаги. Кто-то мерял ногами просёлок. Ступал тяжело, уверенно. Подошёл к лежащему, склонился.
…Белый медицинский халат. Шапочка тоже белая.
— Ох, мени ци гришныкы! Мало мени одного, щэ й цым займатыся!..
23:51
…тебе, скотине, дар пророка дан…
— …куда же ты полез, дурной оборотень?
От склянки несло ядрёной химией. От хмурой Колиной физиономии — перегаром. Александр Петрович закашлялся, попытался сесть. Рядом, равнодушные к старому учителю, стояли братья Чисоевы. Слева — Артур, справа — Шамиль. Во тьме они казались близнецами.
— Вот! — довольно подытожил псих, пряча захватанный пальцами флакончик. — Не помрёшь, ещё побегаешь.
Выпрямился, подмигнул со значением:
— Уйти думал, Сашуня? И не надейся. Если понадобится, из Шеола вытащу. По полной ответишь, оборотень!
Учитель вздрогнул. «Сашуней» он был лет семьдесят тому. Но даже не это главное. Голос! Куда подевался контуженный псих с его дурной малороссийщиной?
Странное дело. Чисоевы как будто не заметили.
— Не слышат. — скверно ухмыльнувшись, подтвердил Коля. — Это, Сашуня, наше с тобой дело. Точнее, моё. Я работаю, а ты мне мешаешь. Спросишь, почему оборотень? Потому что чужую шкуру ты надел, агнцем невинным притворился. А ещё — потому что предатель. Я сразу почуял, как тебя увидел. Кого обмануть замыслил? Тебе, скотине, дар пророка дан, частица всевиденья, а ты только шкодить горазд. Ничего, с Артурчиком решу, тобой займусь. Надеюсь, не откажут.