Праздник цвета берлинской лазури

Маттеуччи Франко

— В ночь представления ворвется ослепительный вихрь лазеров, они смешаются с огнями фейерверков. Новейшие технологии переплетутся с деревянными конструкциями, с пигментными красками, с театральным реквизитом восемнадцатого века…

За компьютером в глубине комнаты вырисовывался темный силуэт Замира. Юноша повернулся, и его глаза, обращенные к Умберте, молнией сверкнули в полумраке. От радости, что снова увидела его, девушка робко улыбнулась. Замир махнул ей рукой. Красота Умберты не нуждалась в косметике и освещала комнату. Замир, в голубом костюме, немного смущенный, был похож на ребенка на первом причастии. В тишину вечера потоком лились слова Руджери. В бокалах баккара отражалось мелькание

экрана. Монитор во всех ракурсах демонстрировал трехмерную Навонскую площадь в блеске ее великолепия.

— Фонтан «Четыре реки и Нептун» Бернини будет воссоздан до мельчайших деталей, а о струях воды позаботится электроника.

Рассказ о будущем шоу не занимал Умберту. Взгляд ее был прикован к Замиру. Полумрак как бы отделял их от всех остальных, делал соучастниками странного, пьянящего действа, похожего на детскую игру в больницу под еще влажными после стирки простынями или на заговорщическое перешептывание молодых монашков во время мессы. Руджери с неизменным пылом продолжал комментировать ролик:

— Специальные устройства перенесут конструкцию на другой пространственный уровень…

На плазменном экране, среди звезд, декорация, подобно космическому кораблю, кружилась в танце.

— Для своих постановок я всегда тщательно подбираю цвета. В этом случае идею мне подал Замир, и я принял ее с восторгом. Мы используем то, что значимо именно для вашей семьи: цвет глаз хорошо всем вам знакомой девушки. Замир незаметно ее фотографировал, и — вот…

Внезапно на мониторе появился кадр с изображением глаз Умберты глубокого голубого цвета.

— По-моему, цвет глаз Умберты — это настоящая берлинская лазурь. Потрясающе.

Умберта поежилась, внимание ей совсем не нравилось. В недоумении она взглянула на Замира, тот широко, ободряюще улыбнулся. Глаза Умберты на мониторе разрастались, берлинская лазурь постепенно растворялась, вырисовывались все ее оттенки, от самых глубоких и мрачных до мерцающих светлых. Внезапно, как по мановению огромной кисти, в лазоревый цвет окрасился купол храма Гименея, перекликаясь с ночным небом. На миниатюрном небесном своде, одни за другими, следуя выверенной хореографии, выстроились отдельные звезды, созвездия и луна. У носа растроганного Манлио Каробби засеребрилась слеза.

Зажегся свет. Перекрывая аплодисменты, Руджери как будто продолжал декламировать монолог со сцены:

— Цвет глаз Умберты никого не может оставить равнодушным. Непросто будет передать в росписи все его удивительные оттенки. Посмотрим, как Замир справится с этой задачей.

Умберта, красная от смущения, никак не могла взять в толк, когда и где ее сфотографировали.

Когда восторги по поводу увиденного сменились тостами и звоном бокалов, Замир подошел к Умберте и заговорил тихо, чтобы не привлекать внимания остальных. Арабский акцент смягчал его итальянскую речь. Робко, как будто извиняясь, он протянул ей конверт с пачкой фотографий:

— Их еще много, здесь только самые удачные.

Была ли она оскорблена тем, что за ней следили, или же польщена явным интересом Замира, — Умберта сама не могла понять. Выбрав решение, подсказанное ей хорошим томом, она вежливо, но холодно поблагодарила и ушла к себе.

Руджери, кипя от ревности, испепелял юношу взглядом. Его любезность с женщинами выводила архитектора из себя. Этой ночью он с особой жадностью — как тот, кто любит и боится измены, — овладел Замиром. Замир, как всегда, повиновался. Он научился поддаваться, потакать во всем человеку, который держал его при себе, даря богатство, влияние, удобства роскошной, вольготной жизни. Дрожь и стоны Руджери придавали Замиру уверенности в том, что обуреваемый страстью архитектор никогда не оставит его. Однако ничто другое

не могло бы гарантировать юноше столь же безоблачное будущее.

А в одной из соседних комнат Умберта разложила фотографии на постели. На них она была запечатлена в разное время суток и в разные дни: когда стояла рядом с вырванной ветром сосной, когда сеяла траву под баобабом, когда пересаживала розы. Замир, положив палец на затвор и прильнув к объективу, задерживая дыхание, запустил руки в ее жизнь, делая ее своей собственностью. Удивительно, но снимки, приостановившие течение времени, выдавали присутствие Замира тонким запахом смоковницы. Или гибискуса. Перебирая рассыпанные на кровати фотографии, Умберта присмотрелась к собственным глазам на первом плане, уловила в них оттенок грусти, легкую мутную рябь и подумала, что до сих пор не была счастлива. Будущее тоже не виделось в розовом свете. Похоже, она начинает влюбляться в голубого.

Сотье продолжал свои игры с Беатриче. Приучая девушку к телекамере, он снимал на цифровую камеру каждый ее шаг. Впрочем, ему не приходилось ни объяснять, ни просить: под направленным на нее объективом с 15-кратным разрешением Беатриче тут же с превеликой охотой расстегивала пуговицы на блузке и закидывала ногу на ногу. Она не искала укромных мест, темных углов: в полной посетителей пиццерии и на центральных улицах среди гудящих машин, на сверкающих иллюминацией мостах и на залитых дождем площадях, она демонстрировала голую грудь, виляла бедрами и все выше задирала мини-юбку. Камера Сотье буквально облизывала ее, льстиво подмигивая светящимся глазом, не отпуская ни на секунду. А в тот вечер, когда они особенно много выпили, Беатриче отважилась на большее и после мимолетного показа сосков и бедер устроила полноценный стриптиз. В абрикосовом платьице, босоногая, она изгибалась под темным небом на площади Дей Мартири, пока полностью не выскользнула из одежды. В пьяном угаре она начала танцевать, хаос поглотил ее, завлек в огромную воронку. Проезжающие включали радио на полную мощность, гулкие звуки басов оседали на темных ветвях деревьев, но она под наглую аргентинскую мелодию танцевала только для себя самой. Мужчины намертво прилипали к боковым стеклам автомобилей, желтые фонари освещали сотни лоснящихся лиц. Беатриче чувствовала себя повелительницей мира.

5

Над виллой Каробби сгустилось маленькое, напоенное электрическими разрядами облачко, внешне неотличимое от других, таких же белых и изменчивых, но с совершенно иной начинкой. Оно устроилось в уголке неба, зацепившись за ветку баобаба, и стало пристально следить за людским мельтешением. Внутри облачка пульсировало жаркое сердце, которое порождало желания, выпускало стрелы Купидона. Из-за него на вилле Каробби стало нестерпимо жарко. Его чувственные испарения просачивались под кожу и заставляли кровь бурлить.

Манлио Каробби и его супруге нравилось прогуливаться среди рабочих и следить за ходом строительства. По лесам уже можно было судить о высоте двух колонн Траяна; установили и скульптурные группы фонтанов. В центре горделиво возвышался храм Гименея. Солнце заливало все вокруг пронзительно белым светом.

— Декорация похожа на книжку-раскраску, — с детским удивлением сказала вдруг Тициана.

Манлио, с нежностью посмотрев на жену, восхитительную в своей наивности, погладил ее огромный живот, в котором заключалось будущее рода Каробби. Он представил, как они выглядят со стороны: две элегантные фигуры, он в льняном двубортном костюме, она в ярко-голубом платье для беременных, поразительно далекие от окружающего их грубого мира, на фоне гармоничного пейзажа виллы. Тициана воспользовалась моментом, чтобы излить душу: