Преданное сердце
Шрифт:
– Вот это – ваш дом?
– Боюсь, что да. Хотя, надо сказать, он не каждому придется по вкусу. А вам как – нравится?
– Сколько же у вас комнат?
– Право, не знаю. Не считал.
– И сколько человек в нем живет?
– Значит, так: родители, две сестры и еще брат. Ну и, конечно, слуги.
– Слуга?
– Да, чтобы содержать такой дом, нужно много народу. Впрочем, постоянно с нами живут всего десять-пятнадцать слуг, а остальные – приходящие.
– А какие-нибудь семейные фотографии у вас есть?
– Да, вот мама с папой, вот сестра, вот брат. Это мы все вместе в
– А вас самого почему тут нет?
– Я снимал. А вот и я.
Я заранее подложил в пачку фотографию, запечатлевшую нас с Сарой Луизой в саду у Колдуэллов. Поскольку на снимке была видна только мраморная скамья, на которой мы сидели, да кусты живой изгороди, он вполне мог бы быть сделан и в "Билтморе".
– А кто эта девушка?
– Так, одна знакомая.
– Вы до сих пор с ней дружите?
– Да нет. Она хотела, чтобы мы поженились, но я к этому еще не был готов. Меня не покидало чувство, что надо ждать другую.
– Она красивая.
– Да, пожалуй. Но вы еще красивее.
Надежда рассмеялась, закашлявшись от дыма.
– Красивая? Да что вы! Это вы все нарочно говорите. У меня одно-единственное платье, а в парикмахерской я не была уже бог знает сколько времени. Вот приведу себя в нормальный вид – тогда посмотрите. Я ведь и вправду умею быть красивой.
– Да нет, я действительно так думаю. Вы и сейчас красивая.
Засмеявшись, Надежда пожала мне руку. Когда мы вышли из кафе, я повел Надежду в сторону парка.
– Куда мы теперь? – спросила она.
– Немного пройдемся, чтобы нагулять аппетит.
– Я на свой аппетит не жалуюсь, а гулять нет настроения.
– Хотите поужинать прямо сейчас?
– Я хочу посидеть и покурить.
Мы направились в гриль-бар "Ганс Арнольд", который примыкал к ресторану "Кайзер келлер" и считался самым роскошным заведением во Франкфурте. Нас провели в уютный закуток, где все было обито кожей. Бесшумно забегали официанты, на столе появились аперитивы, а Надежда безостановочно курила. На ужин был суп из бычьих хвостов с мадерой, салат из омаров и телячьи котлетки. Удивительно, но Надежда даже не поморщилась, когда к телятине подали ягодное вино. В лагере, когда ей приносили какое-нибудь блюдо, она обыкновенно отсылала его на кухню, а к тому, что все-таки оставалось на столе, едва притрагивалась. Здесь же она уплетала еду за обе щеки. Когда под конец принесли портвейн, Надежда спросила:
– Хэмилтон, когда вы впервые увидели меня в лагерной столовой, какое у вас сложилось впечатление обо мне, о моем поведении?
Я проглотил кусочек камамбера и глубоко задумался, потом ответил:
– Знаете, мне тогда показалось, что вы – красивая женщина, которую подвергают жестоким испытаниям и которая хочет свести счеты со своими обидчиками. По глазам было видно, какая у вас чувствительная натура. Мне было ясно, что на самом деле грубость вам чужда – просто вы сопротивлялись единственным доступным вам способом. Вся
Ее глаза наполнились слезами:
– Неужели ты еще тогда понял меня, что на самом деле я совсем другая?
Немного помолчав, она вновь спросила:
– А что ты думаешь обо мне после сегодняшнего дня?
– Что ты самая красивая девушка, которую я когда-либо встречал. Просто невозможно представить себе кого-нибудь еще, с кем бы я хотел прожить свою жизнь. Ты обворожительна.
Она даже затаила дыхание.
– Нет, сейчас я некрасивая. Но ты еще увидишь – я умею быть красивой.
Когда я заплатил за ужин и официант удалился, унося с собой солидную часть денег капитана Мак-Минза, Надежда сказала, глядя в свой бокал с коньяком:
– Мне не хочется идти в театр.
– Чего же тебе хочется?
Помолчав, она ответила:
– Быть с тобой.
– Но я-то буду в театре.
– Ты прекрасно понимаешь, что я имею в виду.
– Надежда, не надо спешить. Сперва нам нужно получше узнать друг друга.
Сколько же вранья можно нагородить за один день, притом столь явного и бесстыдного? Произнося очередную лживую фразу, я ожидал, что вот сейчас Надежда издевательски рассмеется мне в лицо, но всякий раз видел перед собой ее сияющие глаза.
В тот вечер шла опера Глюка "Орфей и Эвридика". В нашей ложе стояло восемь кресел, но места рядом с нами оказались незанятыми, а две пары в первом ряду сидели, перегнувшись через барьер. На сцене Орфей взывал к богам, чтобы те вернули Эвридику к жизни. Амур, разумеется, его услышал и сказал, что боги обещают разобраться в его деле, если Орфей очарует призраков своим пением. Я искоса взглянул на Надежду – она смотрела прямо на меня. Я повернулся к ней и тут же ощутил на губах влажный-влажный поцелуй, смешанный с запахом коньяка и сигарет.
Орфей бродил по царству теней, усмиряя Цербера и фурий, а Надежда тем временем все глубже и глубже засовывала язык мне в рот. Орфей метался по Элизиуму в поисках Эвридики, а Надежда тем временем положила мою руку себе на грудь. Эвридика корила Орфея за то, что он не смотрит на нее, а Надежда уже засунула мою руку себе под лифчик. Интересно, подумал я, многим ли доводилось ласкать женскую грудь в опере? Мне это было неизвестно. Когда отзвучал последний аккорд и мы вышли в фойе, у меня было полное ощущение, что все смотрят на нас, что вот-вот кто-нибудь крикнет: "Посмотрите-ка на эту парочку – вместо того, чтобы слушать оперу, они предавались разврату!" – но, странное дело, никто не произнес ни слова, и первой заговорила Надежда – когда мы уже оказались на улице.
– А теперь я должна вернуться в этот ужасный лагерь? – спросила она.
– Никто тебя не неволит – мы ведь находимся в свободном мире.
– Я хочу быть с тобой.
– А вот мне надо вернуться.
– Неужели это необходимо?
– Знаешь, давай зайдем куда-нибудь и поговорим. Мы поехали во "Франкфуртер хоф" – одну из лучших гостиниц в городе. Надежда пожелала выпить шампанского, но так как в баре не оказалось советской шипучки, пришлось «довольствоваться» французским.
– Надежда… – начал я.