Преданные богам(и)
Шрифт:
Троебожие казалось извечным, незыблемым и неизменным.
Но чем дольше Одолен смотрел, тем сильнее ярился его ирбис.
Снежинки выплясывали замысловатые узоры, и оттого в неверном сверкании льда чудилось, что Многоликий скалится всеми четырьмя ртами. Что Безликий с торжеством глядит из-под платка отсутствующими глазами. Что по щеке вечно улыбчивой Луноликой стекает капля растаявшего в лютый мороз льда.
Ирбис взревел и выпустил когти в сжатые кулаки. Одолен выбранился по старой памяти прошлой жизни и спешно поднес к губам пробитые ладони, зализывая раны. Негоже оставлять кровь на алтаре без должной молитвы.
Когда он снова возвел взгляд на
Одолен запахнул плотнее кожух, натянул глубже меховой капюшон и покинул капище. Ноги проваливались в сугробы по колено, снег забивался в валенки, и онучи быстро вымокли. Как бы ни был обеспокоен Одолен безответностью богини, но, выйдя к городу, не мог думать ни о чем, окромя пламени очага и горячей настойки. Будучи арысем, он не терпел сырости.
Сторожевые псы на воротах частокола – стрельцы из белых волколаков – издали заприметили высокого мужчину, идущего сквозь метель по-кошачьи плавной, стелющейся походкой. Из-под капюшона его кожуха тускло светились рисунки трех тонких месяцев с «рогами» вверх и по сторонам, какие особой лунной краской наносили себе на лоб и щеки волхвы.
Стрельцы подняли выше факелы и, едва в круг света попали пепельные космы, неряшливо обрезанные ниже бровей, и куцая бородка клином, с кивками пропустили Одолена. Зрачки в его глазах блеснули, отражая свет факелов, и сузились, являя сизую радужку, стоило ему шагнуть во мрак ночных улиц.
Хладоидольск – город-крепость на границе Полярного и Сумеречного княжеств – странным делом сочетал в себе чернеющие от морской соли лиственничные избы и крытые моржовыми и оленьими шкурами купольные яранги. Улицы петляли похлеще лесных троп, сбивая с толку чужаков, но складываясь в узор, ясный всем местным. На перекрестках горели факелы, стояли колодцы с подъемными журавлями, звонницы в человеческий рост. И изредка деревянные треуглуны[3] на столбах, указывающие на захоронения заложных покойников[4].
[3] Треуглун – символ троебожия, треугольник, сложенный из месяцев с «рогами» наружу: один сверху, два снизу по бокам.
[4] Заложные покойники – в славянской традиции люди, которые умерли насильственной смертью (убитые, замерзшие, сгоревшие, утонувшие), а также опойцы и самоубийцы. Название происходит от способа захоронения: тело в гробу укладывали лицом вниз, а яму закладывали ветками и камнями.
Одолен пересек торжище, пустующее в ночное время, и поднялся на крыльцо большой избы, из окон которой лился приглушенный красноватый свет тлеющих в очаге углей. На скрипящей на вьюжном ветру деревянной вывеске давно пора было заново выкрасить стершиеся буквы. Но Одолен корчму «У полного песца» нашел бы и без вывески, и даже с закрытыми глазами, по одним лишь запахам из печной трубы.
Он толкнул дверь с высоким порожком и низкой притолокой и, пригнувшись, шагнул в натопленное нутро избы. Дремлющий за стойкой толстый корчмарь из полярных яломишт, давший название заведению, приоткрыл веки. Искоса оглядел хмурого волхва, хитровато улыбнулся грядущему навару и проворно юркнул в кухню. Приметливому человеку сразу видно, что одним сытным ужином обледеневшему путнику не обойтись. Как пить-дать, раскошелится и на кружку горячительного, и на запас дров для очага в покойчике. Особливо этот путник.
Корчмарь Одолена знал. Тот был странствующим волхвом и сказителем. Ходил по городам и весям княжеств, волшбой и молитвами делал плодородной землю, останавливал паводки, лечил посевы и людские недуги. И изредка сочинял побасенки о временах падения Полозецкого царства
Он был снежным барсом из Полярного княжества, а в Хладоидольск захаживал раз в пару лет. Поговаривали, что в юности он был не то княжьим опричником, не то вовсе волкодавом, охотником на чудищ. И однажды то ли в опалу попал, то ли нечто жуткое узрел, и на этой почве умом тронулся. По слухам, ему аж сама Луноликая во плоти явилась. С тех пор он уверовал, и в волхвы ушел.
Но корчмарю было без разницы, кем были его постояльцы и все ли у них дома, покуда они не громят утварь и исправно платят. Одолен был тих в своей извечной хмурости, разве что болтал иногда сам с собой да зыркал недобро, а платил всегда с лихвой. Вот и сейчас, стоило на столе перед ним появиться копченой щуке, квашенному с клюквой окуню, оленьему жиру и крови, как он, не считая, оставил в ладони корчмаря с десяток медяков. Почти сребреник!
– Будь добр, хозяин, снеси еще брусничной настойки, да натопи в покойчике, – на корчмаря воззрились сизые глаза, распахнутые чуть шире нужного, как это подчас бывает у блаженных. На дне зрачков все еще тлели угольки присущей котам лукавости, но в каждой черточке округлого лица с тяжеловатой нижней челюстью сквозила жесткость.
Одолен не давал команду, но похожий на сказочного колобка корчмарь шустрее укатился исполнять поручения щедрого постояльца. Одолен скинул кожух и валенки на лавку, осенил еду треуглуном и с наслаждением впился клыками в рыбу. Взгляд против воли остановился на деревянном троебожии в углу за стойкой. Улыбка Луноликой казалась до того вымученной, что он не выдержал, шмякнув обглоданный рыбий хребет об стол.
– Да какого рожна тебе от меня надо?
Корчмарь, выносивший из кухни глиняный кувшин крепленой брусничной настойки, даже бровью не повел, памятуя о целом сребренике в кошеле. Только подумал про себя, что имя, данное в честь одолень-травы, то бишь корня валерианы, не шибко этому волхву подходит. Сизые глаза полубезумно уставились на него, клин бородки дернулся.
– До чего же сложные все эти бабы, хозяин!
– Истинно так, сударь! – угодливо закивал корчмарь, прибирая опустевшие блюда.
С блажными важно во всем соглашаться. Пусть сам корчмарь ни в жизнь не осмелился бы причислять богиню ко «всем этим бабам». И уж тем более не считал баб сложными. Сложно истинные доходы корчмы скрыть от княжьих мздоимцев, чтобы подати платить поменьше. А бабу достаточно раз в неделю поколачивать, чтоб проще пареной репы стала.
Когда колокол на центральной звоннице пробил полночь, корчмарь проводил волхва в его покойчик в соседней избе, приспособленной под гостевой дом. Тут уютно потрескивали поленья в маленькой печке и упоительно пахло смолой от лиственничных бревен. И, на счастье, не было идолов троебожия. Одолен глотнул прихваченной брусничной настойки, даже не поморщившись от крепости, опустился на скрипнувшую лежанку и уронил голову к свешенным между коленями кистям рук.
Чем он так раздосадовал богиню, что она лишила его милости своего присутствия? Разве не ходил он по миру, неприкаянный, все эти лета, вымаливая прощения за содеянное? Разве не помогал людям на каждом клочке земли, где оказывался?
Опустевший кувшин выскользнул из ослабевших ладоней и закатился под лежанку. Зря он к горячительному пристрастился. Северяне непривычные к нему, неприспособленные. Дурнеют от него вскорости. Эдак он глазом моргнуть не успеет, как издохнет опойцем, и прикопают его, заложив камнями и ветками. Души заложных покойников на тот свет не попадают. А его там мать ждет…