Преданные богам(и)
Шрифт:
Кряжистый, высокий, пепельно-русобородый. Матерый такой серый волчара. Породы Ганька хорошо научился различать.
Коли высокие, крепкие, скуластые, да со зверскими рожами – то волколаки.
Худосочные маломерки с утонченными ликами и вытянутыми к вискам хитроватыми глазами – яломишты.
Богатыри под три аршина ростом с грузными телесами и тяжелыми чертами лица – берендеи.
Ну, а схожие с волколаками телосложением и ростом, но движениями плавнее и ленивее, а мордами округлее и обманчиво-добродушнее – арыси.
Ах, да, имеются еще ужалки. Но они остались
Вот загадка, кем бы оказался Ганька, кабы не был безликим? Росток невеликий, хотя в свои четырнадцать он еще растет. Сам худосочный, но в чертах лица ни толики утонченности, как у яломишт. Зато хищность присутствует. А цвет волос и вовсе как у бурого медведя!
Тут Ганька вспомнил, что он вообще-то сейчас «на деле», и вопросы о его происхождении привычно отпали. Как пить-дать, не будь он безликим, его внутренний зверь оказался бы пасюком.
– Заморские-заморские, да не по твой карман! – гневно замахал на него руками торгаш, отгоняя от ценного товара. – Вон отсюда, шелудивый! Кыш!
Скорчив перепуганную рожу, Ганька шмыгнул прочь. Он свое дело сделал, осталось лишь доложить об изменнике-торгаше с подозрительным товаром стрельцам. А дальше уж пусть опричники его на чистую воду выводят. Запомнив место лавки с пряностями, Ганька отправился дальше.
Час спустя он прошел через крепостные ворота и оказался на выселках. Здесь же кончались городские улицы и начинался Тракт. То бишь раскисшая колея и слякоть. Ганька едва успел отскочить от телеги, подгоняемой возницей, иначе быть ему по уши в грязи. Лепота!
О крепких домах местным жителям приходилось только мечтать. Покосившиеся, наполовину вросшие в землю хижины, более заслуживающие звания хибар, с хлипкими тынами раскинулись вокруг без всякого порядка и хоть какой-либо логики. Половина изб и вовсе стояли входами не к Тракту, а к огородам.
На огородах кверху задами трудились бабы, потеющие в кожухах. Ганька плохо представлял, что можно копать в земле в первый весенний месяц, когда еще снег лежит. Семена на рассаду? Черенки для прививки? Но видимо это «что-то» было немаловажным, поскольку кверхузадых баб было не кот наплакал.
Вокруг них и вдоль Тракта прохаживались выпущенные из хлевов свиньи, козы, гуси и куры. Чей навоз и помет тоже чистоты выселкам не добавляли.
Из заснеженного елового бора, вздымающегося на горизонте, за полями, доносился стук топоров и визг пил. Древесина городу нужна в любое время года. Мужики в распахнутых тулупах и шапках набекрень везли на дровнях бревна и хворост. У кого побогаче, в упряжке бодро трусили кобылки. Кто победнее, запрягал волов и мулов.
Народ тут тоже отличался от козьемордых бояр и дерганных купцов. Насупленный, озабоченный неурожаем и последствиями Свар, но при этом угрожающе не обремененный печатью сложных дум на челе. Вписывающийся в общую разруху.
– У Пшёнки псеглавец, грят, уродился? – громким, отовсюду слышным
– Ой, не напоминай! Уши, нос с усами, даже хвост рысиный! – таким же «шепотом» ответила ей тетка с пойманным подмышку гусем. – Так она ж его у волкодавов отбила! Не отдам, орет, вам, извергам, на растерзание! Оставила, растит теперь чудище у нас под боком, тьфу! Мало того, что наблудила с одичавшими, так ей хватает наглости хвастается своим позором! Я б свою дочерь вусмерть запорола, кабы принесла мне в подоле такое!
Ох уж эта скорая на расправу простецкая решимость. Ганька неприязненно зыркнул на тетку исподлобья, но останавливаться не стал.
Откуда-то появилась сплетня, что псеглавцы – это плод грехопадения бабы с одичавшим оборотнем или мужика с одичавшей. Сплетня эта (даже ежели оные грехопадения и вовсе случаются, в чем Ганька, зная повадки одичавших, справедливо сомневался) есть вопиющая клевета и ложь. Но народу проще поверить в нее, чем смириться с дитем-чудищем.
Хотя на самом деле никакие псеглавцы не чудища. Бесплодные, как и все смески (те же мулы и лошаки, но они ведь чудищами не считаются!). Человеческим языком не владеют, да, но порой поумнее некоторых людей бывают. В этом Ганька на собственном опыте убедился, был у них в цирке один псеглавец, так он на языке жестов шпарил «Преданья старины глубокой» наизусть.
А то, что выглядят странно… ну так не страннее самих оборотней в полнолуние. Вот уж зрелище! Ночью узришь – до горшка не донесешь! А псеглавцы с черными влажными носами, пушистыми ушами и по-собачьи преданными глазами, по мнению Ганьки, даже умильные.
Правда, может Ганька к ним так миролюбив, потому как и сам обездоленный. Безликий же, тоже звериной ипостаси лишен, вот и чувствует с псеглавцами некое сродство.
Но на всякий случай стоит доложить, что один из них растет у Пшёнки. Все ж доселе в Тенёте их не жаловали. Мол, портят облик столицы. Вся эта показушная шелуха Ганьку не заботила, но зато она заботила Цикуту. А Цикута заботил Ганьку.
Младшего княжича Чернобурского в народе недолюбливали. Он был слаб здоровьем и отчего-то в стае альф получился омегой, с трудом сопротивляющимся чужим командам. Его за глаза так и звали «омежкой», созвучно с народным названием цикуты – омежником.
Но Ганька был истово предан княжичу, спасшему его жизнь. Пускай он его спас только потому, что тоже почувствовал то самое сродство с обездоленным. Пускай пожалел. Лучше жалость, чем губительное безразличие.
– У нас, кажись, меша завелся в сенях.
Ганька навострил уши, отвлекаясь от воспоминаний, и приблизился к мужикам, говорящим через тын.
– По ночам то воет, то хохочет, то под ноги в темноте кидается. Вот вроде и вреда-то от него нет, но пугает, зараза, до усрачки. Мы его уж и задобрить пытались, и выкурить, а ему как с гуся вода. Придется, видать, волкодава кликать.
– Черкануть для вас грамотку, сударь? – тут же вклинился Ганька, жестом фокусника вынимая из воздуха бересту. – За медяшку на главную доску вестей приколочу!