Предатель. В горе и радости

Арская Арина

— Ладно, хоть руку пожми, — с наигранной печалью вздыхает Гордей и протягивает ладонь, — твой старик уже и на такое согласен.

Алиса продолжает наблюдать. Всхлипывает, слезы вытирает и губы закусывает. Не подходит и не вмешивается. Лишь смотрит со стороны.

Может, глядя на нас, она вспоминает свое прошлое, в котором ее муж возвращался домой к ней и сыну.

Я очень стараюсь сейчас задавить в себе подозрения и на ее счет. Она была типичной мягкой домохозяйкой, которая обожала мужа и во всем ему подчинялась, ведь

все его решения были всегда направлены на улучшения благосостояния семьи.

Он никогда не кричал, руку не поднимал, не изменял, не пил и очень ее любил.

И каким для нее станет ударом, что наша семья откажется чествовать ее мертвого мужа.

Она не поймет.

И ее горе, возможно, углубится.

И сказать всей правды мы не сможем. Я думаю, что она в нее не поверит. Сработает защитный механизм психики, и ей будет легче выставить нас лжецами и сволочами, которые из-за своих личных интересов решили опорочить мертвого патриарха.

Наверное, я бы на ее месте тоже не поверила и еще ко всему прочему поймала удар.

Лев протягивает руку. Гордей крепко и уверенно пожимает ее, а затем после решительного рывка и обманного маневра Левку ловят в тесные объятия.

— Я так и знал, — сдавленно отзывается он. — Так и знал, что ты так сделаешь.

— Тебе и в тридцать, и в сорок, и в пятьдесят придется обнимать своего отца, — вздыхает Гордей.

— И в шестьдесят, — тихо отвечает Лева, — и… в семьдесят.

— Ох, ты думаешь, я до этого доживу?

— Придется, — Яна шмыгает и вытирает выступившие слезы. — И тебе тоже, — с вызовом смотрит на меня. — Ясно?

— Ясно, — с готовностью киваю я. — Вот только обнимать нас придется побольше, если у нас такие планы. Давно доказано, что объятия продлевают жизнь.

Яна опять всхлипывает и со слезами кидается ко мне. Очень велик шанс того, что нас теперь с Гордеем просто не будут выпускать из объятий, чтобы мы прожили как минимум до ста пятидесяти.

— Вы куда-то оба уехали, — шепчет Яна. — Я волновалась!

— Но мы же тут и все хорошо, — поглаживаю ее по спине. — Все хорошо.

На крыльцо к Алисе выходят мои родители. Мама вытирает руки о полотенце, а папа переводит цепкий взгляд с меня на Гордея, оценивая ситуацию.

Он, наверное, посчитал, что мы с ним рванули к адвокатам обсуждать развод и ждет, когда мы решим всех шокировать еще одной “прекрасной” новостью.

— Идите и соберите вещи, — говорит Гордей, когда Лев отступает от него. — Мы сегодня возвращаемся домой.

— Но пап… — Яна вытирает слезы с челюсти и недоуменно прижимает ладонь к влажной красной щеке, — а как же бабуля?

— С бабулей я отдельно решу вопрос, — Гордей напряженно поправляет галстук, — а ваша задача сейчас послушать меня.

Яна и Лева растерянно переглядываются, и я решаю, как настоящая мудрая женщина, подать голос:

— Да, давайте сейчас без лишних вопросов. Потом дома поговорим.

Кошусь

на Гордея в ожидании его оценки моей поддержки, и он коротко, но одобрительно кивает.

Лева и Яна торопливо идут к крыльцу, через несколько шагов оглядываются на нас. Вероятно, они уловили в нас метаморфозы, в которые мы нырнули через боль, страх и отвращение.

— Тебе придется и со своими родителями переговорить, — Гордей приобнимает меня за плечи и не спеша ведет меня к дому. — Моя мама обязательно пожалуется им, а они полезут к нам.

Под ногам шуршит мелкие белые камушки, в которых с хрустом утопают тонкие каблуки моих туфель.

— Тогда предлагаю разделиться, — соглашаюсь я с невеселыми прогнозами мужа, — или ты хочешь, чтобы я присутствовала при разговоре с твоей мамой?

— Нет, это должен быть мой личный с ней разговор, Ляль. И он должен был случиться очень давно.

Глава 54. Где твоя благодарность?

— Мам, мы сегодня домой, — стараюсь говорить спокойно и уверенно.

Бессмысленно сейчас взрослому мужику обижаться на женщину, которая не заметила в своем муже тихого извращенца и тирана.

Или не хотела замечать?

Или для нее тоже было нормой то, что я находился в тени ее мужа, который мягко унижал и прессовал на протяжении долгих лет?

Но, может, она сама забита мои отцом? И тоже этого не осознает, как не осознавали мы с Лялей?

— И я… и я бы хотел, чтобы ты кое в чем меня послушала, мам, — вздыхаю я.

Она молчит и плачет.

Сидим в малой белой гостиной, которая соединяется с зимней оранжереей.

— Я не хочу, чтобы ты жила в этом доме. Ты как-то говорила, что хотела бы не пригороде жить, а в квартире.

— Что ты такое говоришь? Как я отсюда уеду?

— Просто возьмешь и уедешь, — тихо отвечаю я.

Прекрасно понимаю, что без объяснений я выгляжу самодуром, однако я не хочу, чтобы мои дети приезжали к бабушке в этот дом, который я теперь хочу разнести по кирпичиками и сжечь дотла.

— Твой отец был против…

— И еще, мам, — я не отвожу взгляда, — я не хочу слышать ничего в подобном ключе. Я не буду тебя поддерживать в разговорах, в которых ты будешь рассуждать, против чего бы выступил отец. Или каким он хорошим был.

— Гордей, — мама стискивает в пальцах платок, — конечно, ты по-своему проживаешь горе, но не надо так. Ты так не справишься со скорбью.

И мы с Лялей не сможем играть с моей мамой дурачков, которые очень скорбят и печалится о смерти близкого и любимого человека, лишь бы она прожила свое горе без лишних вопросов.

Гадкая ситуация.

— Если ты твердо отказываешься переезжать, то, конечно, никто силком тебя не выселит из этого дома, — постукиваю пальцами по подлокотнику кресла, — но своих детей я сюда больше не привезу.