Предатель
Шрифт:
— Надо же, — сказала Теремкова, выдергивая из розетки вилку забурлившего чайника. — Вам с сахаром?
— Спасибо, без. Ну и вот. Два года назад Митя окончил школу. Поступил в Историко-архивный институт. На вечернее отделение. А работать устроился в архив. В какой-то очень важный архив. Говорит — где-то на Пироговке…
Бронников придвинул чашку.
— И что же?
— Да, собственно, все: судьба его свершилась. Работал в должности регистратора. Сидел в отдельной комнатенке. Ему приносили папки с делами, он с ними занимался. Перечни составлял. Почему именно по этим, не говорили. И в само архивохранилище ему заходить было не положено.
— Да-а-а, — неодобрительно протянула Теремкова. — Без разрешения, значит… И что же?
— Спасибо. Хороший чай… Как «что»? Я же говорю: теперь в шестой палате расквартирован… вы бы помогли ему, а?
Теремкова подняла брови.
Бронников понимал, что Теремкова — не просто милая, хоть внешне и некрасивая женщина. И не просто врач. Она — врач специальной психиатрической больницы. Находящейся в ведомстве вовсе не Минздрава, а МВД. Со всеми вытекающими последствиями. Было же какое-то такое дело… врач дал независимую экспертизу психического состояния генерала Петра Григоренко, обнародовал в Самиздате. Вычислили, нашли: семь лет. Глузман, что ли, была его фамилия?..
Речь, конечно, совсем о другом идет… да тут много не надо, чтобы нечаянно подвигов насовершать.
— Как я могу помочь? Я его даже не веду…
— А помните, вы говорили, что вам скоро уголь должны привезти?
Уголь нужно было перетаскать от ворот в сарай, и Бронников с радостью согласился это сделать: день, а то и два дня вне больницы! Конечно, с ежевечерним возвращением, но все-таки!..
— Ну да, — удивилась она. — Вы передумали?
— Нет, я не передумал. Но вы сказали, что мне уж, может быть, скоро на выписку… Если правда, то я и так продержусь. Вы лучше Масленникова возьмите. Хоть немного воздуха глотнет.
— Ну конечно, — сказала Теремкова саркастически. — Вы у нас четвертый месяц и на хорошем счету. Вас Мироненко подпишет мне на вывод без разговоров. А этот — и месяца еще нет… А сбежит он, вместо того чтобы моим углем заниматься, тогда что?
— Да куда сбежит, — Бронников махнул рукой. — Не такой он человек, чтобы бегать… Ну, не знаю. Вы подумайте.
Пожав плечами, Теремкова придвинула к себе какие-то бумаги и подслеповато поморгала, вчитываясь. Вдруг рассердилась:
— Заморочили вы мне голову! Я не могу часами с вами сидеть! Давайте к делу!.. Я считаю, ваше состояние улучшается. Подаю документы на выписку. Так что уж… — голос помягчел. — Тише воды, ниже травы. Договорились?
Бронников кивнул.
— И вот еще: завтра на вас свидание заявлено.
— Кто? — обрадованно спросил он.
— Не помню…
— Ну как же? — спросил Бронников, морщась. — Ко мне только двое ездят: Колчин и Шегаев. То есть трое: жена еще.
— Вот-вот, Шегаев, — сказала Теремкова. А потом в трубку: — Пост? Проводите Бронникова.
Лязгнул замок, дверь открылась, снова в нос ударил запах психушки:
Возле поста на тумбочке стоял цветной телевизор «Рубин». Те, кто, во-первых, был способен соображать, а во-вторых, получил разрешение врача на просмотр телепередач (это называлось «записать на телевизор»), большую часть времени проводили здесь.
Бронников замедлил шаг.
— Что показывают?
— Закрытие, — ответил кто-то.
Под звуки спортивного марша белый Олимпийский флаг медленно опускался. К чаше с Олимпийским огнем подбежали девушки в туниках. Огонь в чаше неудержимо угасал.
Бронников почувствовал странное волнение.
Шаркая подошвами тапок по рваному линолеуму, из коридора появился старик Никаноров. Встал рядом, уставившись в телеэкран.
Тем временем трибуна сама превратилась вдруг в подобие телевизора, на котором возник Миша — символ Олимпиады. Под его грустной мордой появилась надпись: «Доброго пути!», и в ту же секунду из печальных глаз медведя покатились крупные слезы.
— Это что? — хрипло спросил Никаноров.
— Закрытие, — пояснил Бронников.
— Тише там! — крикнул кто-то. — Не мешай, если самому не интересно!
На арену стадиона уже вступал огромный оркестр. Не прекращая дудеть, стучать в барабаны, пиликать на скрипках и виолончелях, музыканты выполнили несколько чарующих перестроений. И сразу — бурей! шквалом! — покатились ряды спортсменов, каждый ряд со своей демонстрацией своего вида спорта, и даже гребцы промахали веслами посуху, аки по синю морю.
— Бля! — просипел моряк Фахрутдинов; по ночам ему представлялось, будто приказано открыть кингстоны на «Варяге»; обычно процесс поиска трапа в глубины трюмов протекал более или менее мирно, но временами приходилось и вязать. — Девчонки-то, девчонки что делают!..
Еще минут через пять Бронников обнаружил, что к телевизору стеклось все население психушки; даже самые слюнявые, обычно не покидавшие коек, сгрудились за его спиной, перетаптываясь и поднывая.
— Салики!.. — без конца повторял кто-то, пригыкивая. — Какие класивые салики!..
И правда: на середину стадиона, ухватившись огромными надутыми лапами за связки разноцветных воздушных шаров, покачиваясь, выплывал огромный и совершенно настоящий, из плоти и крови, олимпийский Миша!
— Миса! Миса! Салики!
— Мыфа! Мыфа!..
Сразу несколько больных истошно завыли. Из коридоров между тем перли новые.
— Кто не записан на телевизор, назад! — истошно орала дежурная сестра. — Назад, говорю!
Тут как раз снова грянула музыка, и сладкий женский и добрый мужской голос затянули что-то сердечное, доверительное, родное:
На трибунах становится тише… Тает быстрое время чудес. До свиданья, наш ласковый Миша, Возвращайся в свой сказочный лес!И вдруг!..
Вдруг!
Миша взмахнул рукой и, печально и трогательно улыбаясь, стал медленно подниматься над стадионом!
— А-а-а-а!.. — всколыхнулся холл у телевизора. — О-о-о-о!
Расстаются друзья. Остается в сердце нежность… Будем песню беречь! До свиданья, до новых встреч!..