Предатель
Шрифт:
Но ведь не только верхний паучок обладает властью? Нет, конечно: толику он передает нижнему, тот — еще более нижнему… власть расползается, сочится в поры этой горы… Нагрести гору щебня, потом сверху маслом полить — каждый камушек хоть чуть да замаслится… Жутко представить: гора власти!..
Портос выметнулся на аллею, подбежал, вывалив язык, весело ткнулся мордой в колено, убедился в совместности жизни и опять улепетнул.
Мысль тоже ерзнула: глядя, как он наяривает меж кустов, Бронников подумал, что и люди так устроены: волнуются в разлуке, не терпят одиночества. Боятся забвения.
Если б не мысль о грядущем звонке Семен Семеныча (то и дело, зараза, просверливает башку:
Да, да.
Приятно гулять в лесу с собакой, приятно перебирать приятные мысли…
Оглянулся.
Собаки не было.
Свистнул.
Никакого результата.
— Портос!
Снова свистнул.
— Да чтоб тебя! — пробормотал Бронников, озираясь.
Тут-то он и появился.
Вечер тоже складывался славно.
Лешка, вернувшись с дня рождения, почему-то принялся скакать по комнатам и кухне — то на одной ноге, то на обеих; удивившись безрадостному выражению лица, с которым он это вытворял, Бронников подхватил на руки:
— Ты чего?
— Я так устал, так устал! — пожаловался Леша. — Могу только прыгать!..
Скоро он уснул на диване в большой комнате. Кира накрыла его пледом, а часа через полтора взяла тепленьким и, растормошив и велев умыться, склонила к ужину.
Бронников выслушал рассказ о подарках, которые получил Кеша, а также о коте Барсике, способном прыгнуть так, что аж почти до люстры. В подробном описании прозвучало меню праздничного обеда: рисовая каша с курагой и черносливом и пирог с вареньем, а чокались клюквенным морсом, «Байкалом» и «Буратиной». Был также детально описан процесс тушения семи свечек, стоявших поначалу в именинном пироге. С оттенком легкого превосходства в голосе Алексей заметил, что Кеша, по всей видимости, слабак: не смог задуть все свечи разом, одну пришлось затем гасить добавочным пыхом, да и то, как ему показалось, Кешина мама ему маленько помогла. Что же касается его самого, отметил сын, то он в последний день рождения с поставленной задачей того же толка блестяще справился с первой попытки.
— У тебя, правда, тогда было шесть свечей, — напомнил Бронников. — Но думаю, ты и семь шутя загасишь.
— Конечно! — горделиво согласился Алексей, болтая ногой. — И восемь тоже!
Когда Кира разложила картошку, Бронников так красочно и смешно рассказывал об утренних Портосовых проделках — и как пропал, и как не отзывался, и как в конце концов вынырнул из кустов и подбежал с таким видом, будто делал там, в кустах, какие-то важные дела, исполнения которых от него давно ждали, и теперь рассчитывает на поощрение, — что Кира утирала слезы, а Алексей вообще досмеялся до икоты.
Виновник происшествия смотрел хмуровато — кому приятно вспомнить, как тебя, привязав к трубе прямо у подъезда, при всем честном народе поливают из ведра и трут шваброй… Он, конечно, отчаянно рычал и грыз противную щетину, но разве теперь что-нибудь докажешь!
— Мама у нас Кира-савица, — блажил Бронников, посадив сына на колени и обняв; закатывал глаза, подбирая новое слово. — Кожа у нее белая как Кира-хмал! Пригожее всех во сто Кира-т! Вся прекрасная — от Кира-я до Кира-я! А как она танцует Кира-ковяк! И она высокая, как башенный Кира-н! И жгучая, как Кира-пива! В сравнении с ней любая потерпит Кира-х!.. Эх, жизнь с нашей мамой Кира-тка, но прекрасна! Она, правда, немного Кира-синщица…
— И теплая, как Кира-юшка! —
Бронников захохотал, и тут как назло задребезжал телефон.
Его будто кипятком окатило: почему-то сразу понял: Семен Семеныч!
— Ты чего? — обеспокоенно спросила Кира.
К счастью, это был Юрец.
К вечеру похолодало: асфальт позванивал, а то еще рыбьей костью хрупала под ногой залетная ледышка. В густых сумерках, в неверном фонарном свете не видно, а все же приятно знать: уже затрепетало, задрожало на ветках зыбкое зеленое пламя. Походя глянешь: нет ничего. Присмотришься: да вот же они! Здесь почки, тут уже листики норовят растопыриться… воздух теплый — градусов двенадцать, густой, влажный… шарф по боку… Весна!
Улица Красноармейская воскресным вечером пустовала; изредка просвистывала легковушка, нахохленный пешеход бросал случайный взгляд, поздняя мамаша катила скрипучую третьесрочную коляску (и сами, помнится, под Лешку у кого-то брали ношеную; все так делают).
По сравнению с жилыми домами, приветливо перемигивавшимися разноцветными окнами, здание прежнего ресторана «Мавритания» (ныне здесь размещался некий летчицкий институт) выглядело мрачновато; впрочем, в окнах первого этажа (модерновых, со стеблевидными обводами рам) что-то неуверенно отсвечивало: должно быть, горела лампа на столе у вахтера.
Еще более угрюмо гляделась через дорогу слева хоромина Благовещенского храма, обращенного в склад академии Жуковского; мерцало оконце внизу, где, должно быть, бдел хмельной сторож, монотонно лаял дурной пес за темной оградой; стрела подъемного крана, присобаченная к облупленной безверхой колокольне, указующе торчала на фоне неба, посеребренного луной в прорехах облаков.
Впереди чернел Петровский парк.
Да, Москва… воскресный вечер… тишина, покой!
Идешь себе, беззаботно помахивая сумкой… а, между прочим, совсем неподалеку (в другом конце древнего села Петровского) революционер Нечаев, глава отдела тайного общества «Народная расправа», обвинил в предательстве и зарезал студента Иванова, члена указанного общества… а деревья так и покряхтывают с тех пор, так и ропщут, так и роняют листву в октябре, чтобы к маю обзавестись новой — скоро и на упрямых дубах почки нальются!..
Писатель Достоевский того Нечаева в романе «Бесы» вывел под именем Петра Верховенского, это все знают… Нечаев орудовал в самом конце шестидесятых, Федор Михайлович продергивал его по горячим следам — в начале семидесятых… в любой энциклопедии написано. А вот что здесь еще лет через сорок творилось, в восемнадцатом, того даже в Большой советской, самой полной, не прочтешь… только у старика Вагнера, отчима Юрца, можно узнать, а Вагнеру старший брат рассказывал: его, молодого врача, брали освидетельствования проводить… короче говоря, пульс проверял, чтоб живых не закапывать. Место глухое, а недалеко: на чекистских машинах быстро. Буржуи. И иже с ними. Министры, священники, профессора, инженеры, торговцы, проститутки, управляющие, учителя… где их могилы? Нету. В парке, во всяком случае, нет. Не отмечены. В парке мамы с колясками, дамы с собачками… В книгах — тоже молчок про эти могилы. А если в книгах нет — то и нигде нет. Мало ли что эмигранты пишут. Эмигранты напишут. Ты в нашей книжке покажи, в советской. Про Нечаева ведь есть в нашей советской книжке? Вот, черным по белому: много вреда принес революционному движению. Видишь как: вред нам приносил. И все равно: по честности своей не умолчали, тиснули статеечку. А насчет расстрелов в Петровском парке — ни единой буквы. Теперь сам рассуди — было, не было? Правда или вранье белогвардейское?..