Предательство по любви

Перри Энн

– Как насчет Эстер? – повторил Генри.

– А почему ты об этом спрашиваешь?

– Все ли в ней соответствует тому, что ты ценишь в женщинах? – слегка улыбнувшись, поинтересовался старший Рэтбоун.

Оливер покраснел, что случалось с ним не часто.

– Я ее не видел, – ответил он, чувствуя себя обманщиком, хотя сказанное было чистой правдой.

Генри промолчал, и его сын окончательно смутился.

Из-за стены взвилась щебечущая стая скворцов и закружилась в бледном вечернем небе. Жимолость была в полном цвету, и аромат ее разносился легким ветерком по всему саду. Рэтбоун-младший

внезапно ощутил всю хрупкость этой красоты, ощутил одиночество, смущение и пронзительную надежду. И он не проронил ни слова, так как только тишина могла вместить в себя все то, что ему так хотелось сохранить невредимым.

Следующим утром Оливер Рэтбоун до начала заседания увиделся с Александрой. Он не знал, что сказать этой несчастной женщине, но и оставлять ее в одиночестве тоже не следовало. Услышав его шаги, она обернулась. Глаза ее широко раскрылись, а кровь отлила от лица. Адвокат почти физически ощущал разлившийся в комнате страх.

– Все меня ненавидят, – просто сказала миссис Карлайон, но ее голос выдавал, что она готова расплакаться. – Мысленно они уже вынесли приговор. Никто даже не слушает. Вчера какая-то женщина крикнула: «Вздернуть ее!» – Александра была на грани обморока. – Если так кричат женщины, то чего же ждать от суда присяжных, где одни мужчины?

– Не стоит отчаиваться, – мягко сказал Рэтбоун, постаравшись вложить в эти слова как можно больше уверенности. Он взял подсудимую за руки, и та позволила ему это сделать, словно была тяжело больна и слишком слаба, чтобы чему-либо противиться. – Не стоит отчаиваться, – повторил он. – Та крикунья была просто напугана. Она боится, что вас оправдают, потому что ей нечем утешить себя, кроме сознания собственной непорочности. У нее нет ни таланта, ни красоты, ни положения в обществе, но у нее есть добродетель! Вернее, то, что она называет добродетелью. В ее понимании это – незапятнанная репутация. А то, что действительно наполнено смыслом – щедрость, терпение, отвага, милосердие, – ей попросту неизвестно.

Александра вяло улыбнулась:

– Вы говорите убедительно, но я не о том. Я чувствую только их ненависть. – Голос ее дрогнул.

– Конечно, они ненавидят. Потому что боятся. А страх – это одно из самых омерзительных чувств. Однако позже, когда они узнают правду, их ненависть немедленно обратится в другую сторону.

– Вы так думаете? – Надежды в голосе миссис Карлайон не прибавилось.

– Да, – сказал ее защитник с уверенностью, которой сам он не ощущал. – Вы еще увидите их ярость и сострадание, когда они представят, что такое может произойти и с их детьми. Мы должны сказать им правду и дать им возможность все это прочувствовать.

Александра задрожала и сделала попытку отвернуться:

– Это глас вопиющего в пустыне, мистер Рэтбоун. Они не захотят поверить. В их глазах Таддеуш был героем; поднять руку на него – все равно что поднять руку на империю. – Она сгорбилась. – Герои защищают нас и от врагов, и от наших собственных сомнений. Если вы посягнете на образ британского солдата в красном мундире, выстоявшего против всей Европы, победившего Наполеона, завоевавшего Африку, Индию, Канаду, с чем же вы тогда останетесь? Никто не отважится делать это ради одной-единственной женщины, которая, так или иначе, преступница.

– Вы

странным образом сами себе противоречите, – промолвил Оливер, тщательно пряча собственные эмоции. – Те же самые красные мундиры не бросали поле боя, не будучи уверены в победе. Вы, видимо, плохо знаете историю. Самые блистательные победы были одержаны именно тогда, когда положение казалось безнадежным.

– Например, атака Легкой бригады? – с внезапным сарказмом спросила женщина. – Знаете, сколько их там полегло? И, главное, ни за что!

– Да, каждый шестой… И одному богу известно, сколько было ранено… Но я, признаться, думал о «тонкой красной линии» – о той шеренге, что сдерживала врага и не отступила ни на шаг, пока атака не захлебнулась.

Миссис Карлайон недоверчиво улыбнулась со слезами на глазах:

– Так вот чего вы хотите?

– Именно!

Не в силах больше с ним спорить, Александра отвернулась. Ей нужно было побыть одной и набраться мужества, чтобы снести страх и позор очередного дня.

Первым на возвышение поднялся Чарльз Харгрейв, вызванный Ловат-Смитом, чтобы подтвердить все уже известные суду детали званого обеда, а главное – рассказать, как было найдено бездыханное тело генерала с ужасной раной в груди.

– Мистер Фэрнивел вернулся в гостиную и сказал, что с генералом несчастье. Это верно? – спросил Уилберфорс.

Харгрейв был очень серьезен. Присяжные слушали его внимательно и с уважением, как слушают только людей определенных профессий: врачей, юристов и священников.

– Совершенно верно, – отвечал медик со скупой улыбкой. – Думаю, он выразился таким образом, чтобы не поднялось ненужной суматохи.

– Почему вы так полагаете, доктор?

– Потому что когда я вышел в холл и увидел тело, мне сразу стало ясно, что генерал мертв. Даже человек, не имеющий медицинского образования, понял бы это с первого взгляда.

– Вы можете описать все повреждения, обнаруженные вами на теле, доктор Харгрейв?

Присяжные шевельнулись и замерли со скорбным вниманием.

Тень пробежала по лицу Чарльза, но необходимость заданного вопроса была очевидна.

– Конечно, – согласился он. – Я нашел генерала лежащим на спине. Его левая рука была откинута в сторону приблизительно на уровне плеча и согнута в локте, а правая располагалась вдоль тела, дюймах в тринадцати-четырнадцати от бедра. Ноги были согнуты, причем правая лежала в неестественном положении, что позволило мне допустить возможность перелома в районе голени, а левая выглядела сильно вывихнутой. Впоследствии оба моих предположения подтвердились. – В тот миг на лице доктора Харгрейва можно было прочитать все, что угодно, – но не самодовольство. Он смотрел в основном на обвинителя и ни разу не обернулся к Александре.

– Были ли у него еще ссадины, ушибы? – настаивал на более подробном ответе Ловат-Смит.

– Мне бросилось в глаза повреждение в районе виска, которым он, очевидно, ударился об пол. Рана еще кровоточила.

Зрители на галерее тянули шеи, чтобы увидеть Александру. Слышались шепот, бормотанье.

– Верно ли я вас понял, доктор? – Уилберфорс поднял крепкую короткопалую руку. – На голове вами было замечено лишь одно повреждение?

– Совершенно верно.

– О чем вам, как врачу, это говорит?