Предательство среди зимы
Шрифт:
Господин вестей принял позу, говорившую: чем могу служить?
— Я представляю дая-кво, — сказал Маати. — Мне нужно удостовериться, что Ота Мати мертв.
— Ну, танцевать он точно не будет, — врач кивнул подбородком на более худое тело.
— Нам приятен интерес дая-кво, — невозмутимо сказал Господин вестей. — Семай-тя предложил позвать вас, чтобы убедиться, действительно ли это выскочка.
Маати изобразил согласие и шагнул вперед. Вонь ужасала — гниющая плоть и что-то еще более страшное, глубинное. Семай остался
Маати жестом попросил перевернуть труп, чтобы рассмотреть лицо. Врач вздохнул, встал рядом, просунул под плечо мертвеца длинный железный крюк и налег. Со влажным чмоканьем тело приподнялось и упало на спину. Врач убрал крюк и поправил руки и ноги. Маати всмотрелся в обнаженную плоть. Очевидно, что труп плыл лицом вниз — оно распухло и было объедено рыбами. Это мог быть Ота-кво. Это мог быть кто угодно.
На бледной раздутой груди трупа виднелась черная тушь.
Татуировка. Маати протянул руку, но вовремя опомнился и отдернул пальцы. Тушь была такой темной, линии — четкими… Порывом ветра принесло весь запах. Маати чуть не вытошнило, но он не отвел глаз.
— Это удовлетворит дая-кво? — спросил Господин вестей.
Маати кивнул, принял позу благодарности, потом отвернулся и кивком позвал Семая за собой. Молодой поэт последовал за ним с каменным лицом. Интересно, подумал Маати, много ли этот юноша видел — и нюхал — мертвецов.
Выйдя наружу, они пробрались сквозь толпу, не отвечая ни на чьи вопросы. Семай молчал, пока они не отошли подальше от любопытных ушей.
— Мне очень жаль, Маати-кво. Я знаю, вы с ним…
— Это не он, — сказал Маати.
Семай осекся; его руки порхнули в жест недоумения.
Маати огляделся и повторил:
— Это не он. Достаточно похож, можно ошибиться, но это не он. Кто-то хочет, чтобы мы считали его мертвым — и готов на самые замысловатые ходы.
— Ничего не понимаю.
— Я тоже. Ясно одно: кому-то выгодна его смерть, только ненастоящая. Им нужно выиграть время. Возможно, чтобы узнать, кто убил семью хая, и тогда…
— Надо вернуться! Вы должны сказать Господину вестей!
Маати заморгал. Семай покраснел и указывал на палаты врачевания. Юноша был вне себя от гнева.
— Тогда, — возразил Маати, — мы лишим их главного преимущества. Нельзя, чтобы это дошло…
— Вы совсем ослепли? Боги! Убийца и есть Ота Мати! Все время он был виновен! Вот вам и доказательство! Ота Мати явился сюда, чтобы убить свою семью. И вас. У него есть сообщники, которые вызволили его из башни, и он совершил все, в чем его обвиняют. Вы хотите выиграть время? Вы спасаете ему жизнь! Как только все решат, что он мертв, его искать перестанут. Он будет свободен. Вы должны сказать им правду!
— Ота не убивал своего отца. И братьев. Их убил кто-то другой.
Семай дышал быстро и тяжело, словно запыхался от бега, но говорил уже тише.
— Откуда вы знаете?
— Я знаю Оту-кво. Я знаю, на что
— Вы считаете его невиновным, потому что он и вправду невиновен? Или потому, что вы его любите? — потребовал ответа Семай.
— Здесь не место…
— Отвечайте! Докажите, что вы не хотите сделать небо красным вместо синего. А иначе я скажу, что вы слепы и даете ему скрыться. Иногда я был готов вам поверить, Маати-кво. Но теперь я вижу, что все указывает на Оту и его заговор.
Маати потер большим пальцем точку между глазами, нажал сильнее, чтобы совладать с раздражением. Надо было молчать… Теперь деваться некуда.
— Твой гнев… — начал он, но Семай его оборвал.
— Маати-кво, вы рискуете жизнями людей! Вы так уверены в своем выскочке, что ставите под угрозу других.
— Кого?
— Его будущих жертв.
— Ота-кво не опасен. Ты не понимаешь.
— Так объясните!
Слова прозвучали почти оскорбительно. Маати невольно покраснел, но умом продолжал анализировать поведение Семая. Что-то не укладывалось в общую картину, была еще какая-то причина для досады. Мальчик злится на то, что Маати неизвестно. Старший поэт сдержал свой гнев.
— Я прошу у тебя пять дней. Доверься мне на пять дней, и я предъявлю доказательства. Согласен?
На лице Семая была ясно написана борьба. Он хотел возразить, хотел рассказать всему городу, что Ота Мати жив. Однако его сдерживало уважение к старшим, которое вколачивали в будущих поэтов с первого дня школы. Маати набрался терпения и ждал. Наконец, Семай отрывисто кивнул, повернулся и быстро ушел.
«Пять дней… — покачал головой Маати. — И что я за это время успею? Надо было просить десять».
Вечером началась гроза. Сначала далекая молния высветила сине-серые подбрюшья туч. Потом застучали первые капли, и вдруг целая гряда туч разорвалась с громом тысячи барабанов. Ота сидел у окна и смотрел на двор, где возникали и тут же пускались в пляс белые лужи. Под порывами ветра гнулись деревья. Летние грозы не длились больше полутора ладоней, но успевали всем задать жару. Как юность, подумал Ота, когда все проходит мощно, бурно и кратко. Он жалел, что не умеет рисовать и не сможет запечатлеть эту мимолетную картину, пока не ушли тучи. Была в этой грозе некая красота, которую хотелось сохранить.
— А ты выглядишь лучше.
Ота обернулся. Пришел Синдзя — волосы гладкие от дождя, одежда насквозь промокла. Ота принял позу приветствия, и наемник подошел ближе.
— Глаза стали ярче, кожа порозовела. Как видно, ты ел и даже гулял на свежем воздухе.
— Мне и вправду лучше, — сказал Ота.
— Я и не сомневался. Я видел, как оправляются от худшего. Кстати, нашли твой труп. Тебя опознали, как мы и рассчитывали. Уже сложено полсотни историй о том, как это случилось, и все далеки от истины. Амиит-тя, полагаю, доволен.