Предательство среди зимы
Шрифт:
— Очень рад за него.
— А по тебе не скажешь.
— Кто-то убил моего отца и братьев и свалил вину на меня. Странно было бы радоваться.
Синдзя не ответил. Какое-то время мужчины сидели в тишине, которую нарушал только дождь. Потом Ота снова заговорил:
— Кем он был — человек с моей татуировкой?
— Никто его не хватится, — ответил Синдзя. — Амиит нашел его в одном предместье, и мы успели выкупить его кабальный договор до повешения.
— Что он сделал?
— Не знаю. Убил кого-то. Изнасиловал щенка. Что угодно — главное, чтобы твоя совесть успокоилась.
— Тебе все равно…
— Точно, —
Он принял позу, какой обычно заканчивают танцы и постановки. Ота кивнул и отвел глаза.
— Слишком много людей погибает за традицию, — вздохнул он. — Столько жизней пропадает зря! Глупейшие законы.
— Это еще что, видел бы ты настоящую войну! Вот где жизни пропадают зря.
— А ты видел? В смысле, войну?
— Да. Я воевал в Западных землях. Когда тамошние Стражи сражались друг с другом или с племенами кочевников, если те слишком наглели. И еще раз, когда на них опять напали гальты. Там возможностей предостаточно.
Деревья высветила далекая вспышка молнии, а спустя один вздох рыкнул гром. Ота высунул руку в окно, чтобы поймать на ладонь прохладные капли.
— Какая она? — спросил он.
— Война? Драки и убийства. Война жестокая, глупая. Часто бессмысленная. Но мне нравится, когда мы побеждаем.
Ота хмыкнул.
— Извини, что расспрашиваю… Для человека, спасшегося от верной смерти, ты выглядишь не очень-то счастливым, — сказал Синдзя. — Тебя что-то тяготит?
— Ты бывал в Ялакете?
— Нет, так далеко на восток я не забирался.
— У них все боковые улицы начинаются с ворот, которые каждую ночь запирают. А в гавани стоит маяк — башня, где постоянно поддерживают огонь, чтобы указывать кораблям путь в темноте. В Чабури-Тане дети играют в игру, которой я больше нигде не видел. Они расходятся по улицам на расстояние крика, а потом один начинает петь, второй выкрикивает песню следующему, и так, пока песня не вернется к первому. Кто ошибется, кто недослушает, и песня получается почти новая. Дети готовы играть в эту игру часами. Одно время я жил в предместье между Лати и Сёсейн-Таном, где подавали самую вкусную в мире копченую колбасу и рис с перцем. А Восточные острова… Я несколько лет был там рыбаком. Рыбак из меня вышел так себе… Зато я проводил все время на воде, слушал, как волны плещутся о мою лодчонку. Видел, как море меняет цвет в течение дня и в разную погоду. От соли у меня потрескались ладони, и женщина, с которой я жил, заставляла меня спать, завязав ладони смазанной жиром тряпкой. Наверное, этого мне будет особенно не хватать.
— Трещин на ладонях?
— Моря. По нему я буду скучать больше всего.
Дождь усилился и тут же ослаб. Деревья перестали гнуться, а лужи — плясать.
— Море никуда не делось, — заметил Синдзя.
— Да, зато делся я. Уехал в горы. И вряд ли их когда-нибудь брошу. Я знал, чем рискую, когда становился посыльным. Меня предупреждали. Но понял я только сегодня. Плохо, если ты видел слишком много стран и городов, слишком многое полюбил. В одно время можно жить только в одном месте. В конце концов ты выбираешь что-то одно, а остальные воспоминания превращаются в призраки.
Синдзя понимающе кивнул. Ота улыбнулся и подумал: интересно, какие воспоминания носит с собой наемник. Судя по
— Так значит, ты решился, — произнес Синдзя. — Амиит-тя сам хотел заводить с тобой этот разговор. Когда в Мати истечет срок траура, все закрутится опять.
— Знаю. И — да, я решился.
— А можно спросить, почему ты намерен остаться?
Ота слез с окна, достал из серванта пиалы и разлил по ним темно-красное вино. Синдзя взял пиалу и сразу осушил наполовину. Ота сел на стол, поставив ноги на скамью, и поболтал красную жидкость в белой пиале.
— Убили моего отца и братьев.
— Ты их не знал, — возразил Синдзя. — Не говори мне, что это любовь.
— Убили мою старую семью. Как по-твоему, они будут долго думать, прежде чем убить новую?
— Вот это по-мужски! — Синдзя поднял пиалу, салютуя Оте. — Боги свидетели, будет нелегко. Пока утхайемцы убеждены, что ты совершил все, в чем тебя обвиняют, они сначала тебя казнят, а хаем сделают после. Придется выяснить, кто это натворил, и скормить его толпе. Даже потом полгорода будут считать тебя убийцей, но хитрым. А если не выяснить… Нет, полагаю, ты прав. Выбор невелик: или жить в страхе, или взять мир за яйца. Или ты станешь хаем Мати, или жертвой хая Мати. Третьего я не вижу.
— Хаем так хаем. Вот только…
— Ты грустишь по той, прошлой жизни. Я понимаю. Такое бывает, когда прощаешься с детством.
— Вот не сказал бы, что я еще ребенок.
— Неважно, что ты в жизни сделал и увидел. Каждый мужчина — мальчик, пока не стал отцом. Так устроен мир.
Ота поднял брови и изобразил жест вопроса, который лишь чуть-чуть смазался пиалой.
— О да, и не один, — махнул рукой Синдзя. — Матери друг с другом незнакомы, и это к лучшему. А твоя женщина? Киян-тя?
Ота кивнул.
— Я видел ее в дороге. Первый раз встречаю такую, а я видел немало женщин. Ты везунчик, даже если тебе придется жить на севере и полгода в году морозить свой член.
— Хочешь сказать, что ты в нее влюблен? — спросил Ота полушутя-полусерьезно.
— Хочу сказать, что она стоит любого моря, — ответил Синдзя, допил вино, крутанул пиалу по столешнице и хлопнул Оту по плечу.
На мгновение Ота встретился с ним глазами. Потом Синдзя отвернулся и вышел. Ота заглянул в свою пиалу, вдохнул воспоминание о винограде, нагретом солнцем, и выпил. Из-за серо-бело-желтых туч в голубое небо пробилось солнце; после дождя особенно ярко зазеленела листва.
Комната Оты и Киян находилась недалеко оттуда, по коридору, за тонкой деревянной дверью на полуистертых кожаных петлях. Киян спала, закрывшись сетчатым пологом от мошек и комаров. Ота залез под полог и осторожно устроился рядом. Ее веки дрогнули, а губы улыбнулись.
— Я слышала, что ты с кем-то говоришь, — сказала Киян сонно заплетающимся языком.
— Синдзя-тя заходил.
— Что-то случилось?
— Ничего. — Он поцеловал ее в висок. — Мы просто поговорили о море.
Семай закрыл за собой дверь и принялся ходить из стороны в сторону. По сравнению с тем, что творилось у него в душе, привычная буря в сознании казалась незаметной. Размягченный Камень, сидевший у холодной жаровни, с легким интересом поднял голову.