Предчувствие: Антология «шестой волны»

Лазарчук Андрей Геннадьевич

— Догадываешься, о чём пойдёт речь?

— Что-то не по программе вопрос, господин начальник. — Я устраиваюсь на стуле поудобнее и вытягиваю под партой ноги. — Кажется, вы спутали амплуа. Если есть приказ — отдавайте…

— Есть приказ, — заверяет меня Беляев. Моя наглость, кажется, таки помогла ему нащупать зыбкую опору для продолжения беседы. — Только прежде, чем я его оглашу, у меня к тебе будет несколько вопросов.

Я изображаю внимание.

— Ты служил в Рагузе?

— Служил. Хотя это сильно сказано. Мы там три месяца проболтались почти без дела…

— А то, что ты там стал доверенным лицом командующего группой армий, — это тоже сильно сказано?

— Это просто чушь. Ну, беседовали мы с ним пару раз. О войне и о литературе. И всё.

— А зачем ему это было нужно?

— Ему-то? Думаю, просто для развлечения. Заглянуть на досуге в загадочную гиперборейскую душу…

Я ненадолго ухожу в себя, вспоминая Рагузу — приморский городок, в который меня

занесло на пятом году войны. Особого смысла пребывание там не имело; просто это был период, когда имперское командование в очередной раз перестало понимать, зачем мы всё-таки ему нужны, и стало потихоньку рассредоточивать наши части, затыкая нами все дыры. Рагуза как раз и была одной из таких дыр: спокойный провинциальный гарнизон. Там даже на улицах почти не стреляли. И мне запомнилась не служба, а именно сам город. Он был странный. Так мог бы выглядеть обычный германский или датский городок во сне ребёнка, знающего Европу только по сказкам Андерсена. Город на склоне горного хребта: сплошное скопление островерхих черепичных крыш, причудливых шпилей, маленьких куполов, тонких башенок и кирпичных террас, уступами сбегающих к морю… Так он выглядел чуть издали. А внутри он вполне отвечал портрету среднеевропейского города, только с мелкими несуразностями: как будто ход лучей в окне чуть-чуть искривился, сохранив для тебя картину, но исказив углы и оттенки. Посреди правильных бюргерских домов с крашеными ставнями и водостоками — вдруг мечеть. На подходе к площади ратуши широкая булыжная улица перегорожена тяжёлой цепью: по традиции, никакие экипажи сюда не допускаются. Сама площадь — вполне обычный квадрат брусчатки, окружённый домами с галереями, только эти дома непривычно далеко: площадь огромна, как поле. И холодный ветер с Адриатики… Этот ветер у меня с тех пор странным образом ассоциируется с понятием свободы. Может, просто от того, что у меня там было много пустого времени — службой-то нас загружали мало, порт почти не работал. А может, потому, что я немного знал историю этих мест. Пятьсот лет назад Рагуза была классической торговой республикой, «давно пустившей все свои леса на корабли». В тяжкие дни Балканского полуострова она сумела с помощью сложнейших экономико-дипломатических интриг сохранить фактическую независимость и, как следствие, оказалась универсальным убежищем, в котором находили приют любые эмигранты — от князей и философов из разбитых столиц до спускавшихся в буквальном смысле с гор албанских разбойников. Приветливее, конечно, встречали тех пришельцев, у кого водились деньги, — здешние нобили всегда были весьма прагматичны, — но не прогоняли никого. В результате Рагуза, сохранившая к тому же в качестве государственного языка латынь, на два столетия превратилась в культурный центр, сравнимый по славе с Флоренцией, Болоньей и Веной. Известность здешних поэтов, математиков, богословов разошлась на весь континент. Рагузский сенат всё это время продолжал держать внешнюю оборону, делая возможное и невозможное, а при необходимости просто покупая вооружённую силу у окрестных мелких деспотов; практиковался и такой метод, как прямое назначение за головы врагов города широко объявленных премий. Кончилось это только после захвата турками Константинополя, когда возможностей для политических манёвров больше не осталось. Я ничего не понимаю в социологии, и, может быть как раз поэтому, меня иногда посещает дурацкая мысль: если какое-то оптимальное общественное устройство вообще возможно, то его символ — именно вот такой вольный город. Разумеется, ничего никому не даётся даром, и островки будущего всегда расплачиваются за свои успехи более или менее тяжёлыми локальными прорывами прошлого: в Рагузе, например, был необычайно сильно для средневековой Европы развит институт рабства. И всё же… Всё же там было что-то особое, чего уже нельзя испытать на нынешнем Западе. Что-то от того города, который — единственный в мире. Который — Город.

Конечно, Рагуза — слабая метафора для столицы мира. Но ведь и всё без исключения, всё, что мы любим, — это, наверное, всего лишь метафора. Знак нашей судьбы, воздух наших дней, шум нашей бегущей крови, вечный наш спутник — Город…

Я ведь потому и пошёл в своё время в классическую филологию, что меня заворожила история о Городе. О Городе, который равен миру, к которому относишься, как к возлюбленной, с которым боишься расстаться. Разумеется, на самом деле там всё выглядело гораздо сложнее, чем можно вообразить, прочитав в переводе две-три главы из Цицерона, Боэция или Плутарха. Но в общем — да, так оно и было.

А увлечение классической филологией, в свою очередь, как раз и свело меня с фельдмаршалом Линдбергом.

Произошло это случайно. Фельдмаршал, командующий резервной — тогда ещё резервной! — группой армий «Паннония», объезжал с инспекцией периферийные гарнизоны. В Рагузе его штабу отвели квартиру в помещении бывшей духовной академии. Типичное здание, предназначенное не для жизни. Высоченные облупленные потолки, странные арки между секциями коридора, узкие комнаты, похожие на кельи. Но в том же здании была очень неплохая старинная библиотека, в которую кое-кто из офицеров, разумеется,

полез и сразу обнаружил там массу интересных вещей — например, редчайшее, отпечатанное в Турине в конце XVI века, издание Тацита. Поскольку все знали, что фельдмаршал ещё со времён гимназии отличается любовью к античной литературе, это издание было немедленно отнесено к нему на стол. Перелистывая книгу на сон грядущий, фельдмаршал застрял на одном месте, где были, как ему показалось, непонятные разночтения. Свидетелем разговора на эту тему я случайно и оказался.

Впрочем, не так уж случайно: в том, что на караулах стояли именно солдаты нашего отряда, как раз заключалась некоторая идея. Главные командования всех стран мира часто использовали эту идущую со времён августов традицию: поручать ближнюю охрану не своим, а чужим — бывшим пленникам, перебежчикам, предателям, ренегатам, янычарам… В общем, людям, у которых оказалась разорвана большая часть связей с внешним миром — и которые именно поэтому надёжнее любых элитных коронных частей. Даже на самом пике войны, роковой зимой тридцать седьмого года, охрану штаба группы армий «Азия» нёс не кто-нибудь, а терские казаки. Надо сказать, что и в ходе той зимней битвы, и особенно после её конца казаки воевали прекрасно и умирали старательно, регулярно демонстрируя идиотские чудеса вроде атак степной кавалерии на танки. Им теперь действительно было на всё наплевать.

Но я опять отвлёкся… Так вот, услышав, как один из бездельничающих в данную минуту штабных офицеров пытается выдать по памяти латинскую цитату, я не удержатся и произнёс вслух правильный перевод. Офицер, разумеется, посмотрел на меня с огромным изумлением. Но мне тогда уже тоже было на всё наплевать, и я просто-напросто отрекомендовался: подпоручик такой-то, бывший магистр классической словесности. Если вам нужно разобраться в Таците — могу помочь.

Вот так меня и представили командующему группой армий. Беляев эту историю в общих чертах уже знал, поэтому особых вопросов у него возникнуть не могло. Или разведку заинтересовали какие-то подробности о фельдмаршале? Но — зачем? Какое нам сейчас до него дело?

Беляев между тем старательно состроил задумчивую мину.

— Видишь ли, — сказал он, — не исключено, что ваше общение было гораздо более серьёзным, чем ты думаешь. Вспомни, в какое время это происходило…

Я помнил. Моё знакомство с фельдмаршалом состоялось весной, а через полтора месяца — тоже весной, но поздней — случилось покушение на риксканцлера: знаменитый взрыв бомбы на совещании в Ставке. После чего ГТП исполнило свою давнюю мечту и прошлось по армии частым кровавым гребнем. Следствие было свирепое; дошло до того, что специально для замешанных в заговоре военных имперские юристы восстановили старые способы казни — по слухам, некоторые генералы были в Эльсинорской крепости натурально колесованы. Линдберг тогда уцелел, и я считал, что уж он-то к событиям непричастен. Хотя, конечно, разговоры с ним могли бы навести и на иные мысли — но что такое разговоры?…

— По-моему, вы порете какую-то ересь, — сказал я честно. — Был или не был Линдберг связан с заговором — какое это сейчас имеет значение?

— Такое, что мне интересна структура его личности. И не смотри на меня, как на идиота. Ты когда-нибудь слышал, что при чрезвычайных обстоятельствах действенны только чрезвычайные меры?

Видимо, у меня был действительно очень глупый вид, когда я хлопал глазами, пытаясь осмыслить это заявление. Беляев вздохнул и ничего пока не стал говорить, а просто развернул карту.

— Смотри. Вот расстановка фигур. Вдоль Ботнического залива сейчас идёт сильный прорыв, закрыть который уже ничем не удастся. Это означает, что падение столицы — теперь только вопрос времени. И только пока это время не истекло, у нас ещё сохраняется какое-то пространство для манёвра. Здесь единственно возможная предпосылка — то, что к югу от Польши позиционный фронт, как видишь, пока никто не штурмует. Видимо, они считают, что после того, как столица будет взята, все периферийные группы сдадутся сами. Правильно считают, заметим. Но нам это даёт последний шанс. Очень быстро поставить вот здесь, — он провёл карандашом по карте чуть южнее того места, где мы сейчас находились, — заслон, направленный на восток. Сколотить импровизированное соединение по типу нашей старой Добровольческой армии, включив туда всех, кому некуда деваться: чехов, хорватов, австрийцев… нашу Первую дивизию, если её успеют вывести из Саксонии… Ну, как раз это, слава Богу, не наше с тобой дело. Наша задача — обеспечить позиции для этого самого заслона.

Он перевёл дух.

— Устойчивые континентальные участки фронта сейчас заняты двумя группами армий. Группа «Сарматия» Реншельда, с которым любые переговоры бесполезны — это мы уже выяснили. — Тут Беляев сморщился, и я порадовался, что не знаю подробностей «выяснения». — И группа «Паннония» Линдберга. Линдберг сочувствует нашему движению. Но связи с ним у нас нет.

— А хоть бы и была… — Я внезапно почувствовал, что пол комнаты словно уплывает и меня против воли уносит в какой-то иной пласт реальности — в страну, где бывают чудеса, где небо другого цвета, где, быть может, даже эта война кончается как-то по-другому… — Если честно, я просто не понимаю, зачем всё это.