Предчувствие: Антология «шестой волны»

Лазарчук Андрей Геннадьевич

— Если честно, я тоже, — сказал Беляев. — Но что ты ещё предложишь? Раскол между союзниками, на который надеется высшее начальство, — это бред, конечно. Хотя — чем чёрт не шутит. А вдруг наша армия как раз и окажется тем клинышком, от которого пойдёт разлом? Конечно, это уже надежда на чудо, но бывают ситуации, когда надеяться на чудеса просто необходимо… И во всяком случае, мы можем хотя бы удержать оборону на востоке, чтобы те, кому надо эвакуироваться, успели оказаться в зоне оккупации американцев, а не попали под «паровой каток»,… В общем, не будем обсуждать, реальны такие планы или нет, потому что это всё равно единственное, что мы ещё можем сделать. Иначе, я думаю, нам всем лучше сразу умереть.

Он

умолк.

— Ты хочешь, чтобы я полетел к фельдмаршалу и договорился с ним?

— Да. Я понимаю, что это дико звучит, но это — шанс. Пусть маленький, но нам сейчас выбирать не приходится. А то, что у тебя такое низкое звание, — это даже хорошо.

— Больше шансов проскочить незамеченным сквозь кордоны…

— Соображаешь, академик… — Теперь, когда главное было сказано, Беляев явно чуть-чуть расслабился. Но только на мгновение. Потому что умственную нагрузку, связанную с техникой вербовочного разговора (а что ещё это было?), тут же сменила нагрузка совсем другая — гораздо более тяжёлая. Он даже вдруг как-то постарел.

— Ладно, теперь о подробностях. Ты поедешь на бронепоезде…

— На чём?!

— На бронепоезде «Фафнир». Нас связывает с Сплитом рокадная дорога — очень удобно. Спрашиваешь, почему не на самолёте? Отвечаю: потому что реактивный самолёт нам не достать, а отправлять тебя на обычном транспортнике я не рискую. Сам знаешь, что сейчас творится в воздухе. К тому же поезд безопаснее ещё и в другом смысле — перемещения по воздуху исключительно легко контролировать…

В этом месте монолог майора был прерван стуком в дверь, и вошёл седой мужчина в штатском костюме. Первый штатский человек, которого я увидел сегодня в здании, — именно это сбило мой взгляд, так что я не сразу сообразил, где и когда я его встречал раньше. Прошлый август, конгресс соотечественников в Праге. Виктор Евгеньевич Лукашевич, кадровый гвардеец, кавалер ордена Белого орла, в гражданскую войну — командир дивизии в Забайкальской армии адмирала Тимковского, а потом — самый обычный эмигрант, двадцать лет перебивавшийся случайными заработками в Шанхае, Будапеште и той же Праге. А вот теперь — с нами. Правда, форму заново надевать не стал и присягу на верность Империи не принёс, отговорившись возрастом. Осколок Белой гвардии. Я почти непроизвольно встал по стойке «смирно».

Майор тоже встал.

— Познакомьтесь, господа. Это поручик Рославлев. А это…

Я прерываю его:

— С господином полковником я уже знаком.

— Садитесь, Андрей Петрович, — Лукашевич подаёт мне руку и усаживается сам. Рукопожатие у него не то чтобы очень сильное, но какое-то надёжное: мощная пергаментная лапа. — Я вас тоже помню. И по Праге, и по сводкам. — Он поворачивается к майору. — Как я понимаю, речь у вас сейчас шла…

— О плане «Эней». Я уже почти всё рассказал.

— Да-да… — Лукашевич на секунду задумывается. — Вы извините, что я… Ну, словом, в оперативные дела я лезть не буду. Просто хочется дать поручику небольшое — как бы сказать — напутствие. Разрешите?

Беляев кивает, но гость уже не смотрит на него. Кажется, он вообще ни на кого не смотрит. Он сидит прямо передо мной, подперев ладонью щёку, и я вдруг невольно думаю, что он очень красив. Это странно, потому что приметы старости его отнюдь не миновали. Просто бывает такое: человек, в котором вроде бы нет ничего особенного, ненадолго отвлекается, или задумывается, или Бог его знает что, — и вдруг всё меняется. Как витраж, на который падает солнечный луч, и тогда ты видишь, какой он на самом деле. Есть люди, которые умеют оставаться такими почти всегда, — их имена мы знаем из истории. Но большинство не удерживается и теряет себя: луч уходит — и снова серые стёкла и серые рамы… Глядя в ту минуту на Виктора Евгеньевича, я узнал о своей стране и о войне

больше, чем до этого — из всех рассказов, и из всего прочитанного, и из всего моего собственного военного опыта. Так не было, но так должно было быть — а значит, в каком-то смысле и было. И даже наше поражение в каком-то смысле было победой. Белая лилия, вышитая на флаге, — знак триединого Бога.

— Вы только не думайте, что я собираюсь делиться с вами своим опытом, — сказал наконец Лукашевич. — Времена меняются, и всё, что было когда-то ценным опытом для меня, теперь ничего не стоит. Более того, старый опыт начинает мешать. Вот это и есть главное, что я хотел вам сказать, Андрей Петрович. Времена меняются. Я старый человек, и я прожил жизнь, в которой мне, как ни странно, почти не за что себя упрекнуть. Это довольно дорого мне обошлось, но зато я, кажется, теперь заслужил такое смешное право: давать советы. Будете слушать?

Я киваю. Я пока не понимаю, к чему клонит старик, но внутри уже появляется знакомое чувство, похожее на проникшую в тёплую комнату струйку ледяного сквозняка из щели в оконном переплёте. Вот сейчас скрипнут петли, и мне откроется новая сторона мира. Что-то ещё, чего я не знал и не предвидел…

— Когда мы воевали под знамёнами с надписью «Победа или смерть», мы действительно были готовы отдать жизнь ради победы. И сейчас мы готовы отдать всё что угодно, чтобы спасти хотя бы то, что ещё можно спасти. Но наша жизнь изменчива; если хотите, перемены — это единственное, что в ней вечно… И ещё есть наши принципы. Которые надо принимать буквально. Вы — солдат. Даже если вы отдадите свою жизнь, у вас останется честь. Но колесо перемен крутится, и может настать момент, когда ради вашей цели вам придётся пожертвовать действительно всем — то есть и честью тоже.

Он замолкает, давая мне время осознать сказанное. Его лицо по-прежнему прозрачно и красиво, только сейчас кажется, что ему не семьдесят лет, а сто или сто двадцать. Как жителю богадельни, уже забывшему собственное имя. Как Аврааму на горе Мория.

— Сейчас всё настолько перепуталось, что я не знаю, перед какими выборами вам предстоит оказаться, и не могу дать никаких конкретных советов. Кроме одного: будьте готовы ко всему. Мы с вами — Белая гвардия. Белая, понимаете? Спасать в этом мире то, что ещё можно спасти, — это наша, если хотите, святая миссия. Ради неё можно пожертвовать всем. Действительно всем. Вот что я хотел вам сказать, Андрей Петрович. Господин поручик. Действуйте, и удачи вам.

Когда дверь за Лукашевичем закрылась, Беляев встряхнулся и сказал:

— Ну так. Детали обсудим позже, потому что уезжаешь ты ночью, а до ночи мы ещё увидимся. Но, как видишь, дел у нас много, а надёжных людей мало. Так что перед отправкой на юг тебе будет ещё одно задание — так сказать, текущее…

— …И довести сведения об обстановке — так они выразились. Обтекаемо. Подробностей рассказать, извини, не могу.

Подпоручик Семёнов раскуривает сигарету, старательно прикрывая её ладонью, чтобы не затушило ветром. Его лицо при этом искривляется сильнее обычного.

— А кто с тобой разговаривал — сказать можешь?

— Майор Беляев. А потом пришёл полковник Лукашевич. Знаешь — старый эмигрант.

— А-а. Наш Нестор…

Я не сразу понимаю, что он имеет в виду.

— Мне он не показался похожим на Нестора. Он никакой не дипломат. Просто солдат. Так и не научившийся быть никем другим.

Костя отделывается какой-то неопределённой гримасой. Спорить он не хочет. Там посмотрим.

Разговор продолжается не сразу. Мы уже зашли довольно далеко в парк. Асфальта под ногами не видно, потому что осеннюю листву в этом году даже с дорог никто не убирал. А мы идём по липовой аллее — ещё не тенистой. Хотя почки на деревьях уже лопнули.