Предчувствие беды
Шрифт:
– Мария Ивановна! Это старший следователь по особо важным делам из Генпрокуратуры товарищ Турецкий. Вы ему повторите, пожалуйста, все, что мне рассказали.
Александр поздоровался, сел к столу. Полная, очень живая старушка глянула на него с любопытством.
– Это что у тебя? – покосилась она на черную коробочку, которую Саша установил на столе.
– Это диктофон. Чтобы записать ваши показания.
– А как это он записывает?
– Там внутри пленка. Как в магнитофоне, – терпеливо объяснял Турецкий. –
Он включил диктофон:
– Мария Ивановна, когда вы в последний раз видели вашу соседку, гражданку Небережную?
– Так когда? Я ж говорила. В прошлый четверг.
– Какое это было число?
– Так какое… Вон календарь висит, посмотри.
– Мне нужно, чтобы вы число назвали, а не я, понятно? – Турецкий чувствовал, что начинает терять терпение.
– Ты понимаешь, дура старая, с кем разговариваешь? – прошипел не к месту участковый.
– Хоть вы-то помолчите, – огрызнулся Саша.
– Двадцать третье августа, – справилась с календарем старушка, ничуть не испугавшись ни участкового с его шипением, ни «важняка» Турецкого.
– Вы это хорошо помните?
– А чего ж не помнить? У нас по четвергам цистерну привозят с молоком. Не это, что в пакетах ваших магазинных, а настоящее, от коровушки. Так я его беру. По четвергам и по понедельникам. Но Шурку я в четверг видела, потому что в тот день сериал был. Я из магазина возвращалась, как раз к сериалу. А по понедельникам его не показывают.
– Расскажите, где вы ее видели, как?
– Это, значит, мы со старухами сидели во дворе с утра. У нас там по утрам солнце и еще не жарко, мы сидим, греемся. Потом я за молоком пошла к цистерне. Отнесла домой. И опять к старухам вышла, прежде чем в магазин идти. Ну чтоб передохнуть. И вот, значит, гляжу – Шурка выскакивает. Волосы распущены, в платьишке таком домашнем. У нас ведь квартиры напротив, я к ней иногда захаживаю, чтоб давление померила или еще чего. Она это платьишко дома носит, я знаю. Вот. И тапочки на босу ногу.
– Вы и тапочки разглядели?
– А чего мне разглядывать? – обиделась старушка. – Оно и так видно было. Она когда по двору шла, шлепанец потеряла. Он у нее без задника, вот и слетел. Она повернулась, надела и – к машине.
– К какой машине?
– Красная такая. Даже, пожалуй, как вишня.
– Марка?
– Не знаю я ваших марок.
– Кто был в машине?
– Не видать было. Окна затемненные. Шурка села рядом с водителем. Постояли маленько и поехали.
– Сколько – маленько?
– Так минуты две, я думаю.
– А скажите, Мария Ивановна, для Небережной характерно вот так выскочить из дома в тапочках и уехать?
– Не, вы что?! Шурка женщина очень видная, и она за собой следит. Она в таком виде на работу ни за что бы не поехала. Я это и мужику сказала.
– Какому мужику?
– Мужчине то есть. Водитель ихний,
– Поподробнее, пожалуйста. Что за водитель, когда вы с ним разговаривали?
– Так где-то через час после того, как Шура уехала. То есть в час дня или минут на десять позже. Я еще на сериал успела. Где разговаривала? Да на лавке внизу. У меня авоська-то тяжелая, да еще бидон. Вот я присела отдохнуть. А рядом мужчина сидит. Я его спросила, кого он ждет. А он: сотрудницу, мол, на работу нужно отвезти. Она у нас, мол, приболела, а ее начальство вызывает. Я говорю: «Кто ж такая?» А он: «Небережная Александра Борисовна».
Турецкий, слыша имя и отчество Небережной, каждый раз мысленно вздрагивал, словно речь шла о нем самом.
– Что было дальше? Он что-нибудь еще говорил? Вы ему?
– Я ему и сказала, что ее на машине увезли. Он стал расспрашивать, что за машина, кто за рулем – вот как вы. Я ему то же самое и отвечала.
– А он?
– Он ответил, что ее, видно, другой водитель на работу увез. Гришка или Мишка – вот это не помню. Потом спасибо мне сказал, встал и пошел. Я ему вслед кричу, что, мол, вряд ли Шурочка в таком виде неряшливом на работу отправилась. А он как и не слышал. Сел в машину и уехал.
– Что за машина?
– Синяя такая. Темно-синяя. По-моему, не наша. Осклизлая какая-то.
– Какая?
– Ну… без углов, что ли… Вишневая-то попроще.
– Мария Ивановна, опишите, пожалуйста, мужчину, с которым вы разговаривали.
– Ну… Молодой, лет тридцать пять – сорок. Волосы светлые, короткие такие. Нос такой… прямой. Обычный мужик.
Турецкий показал женщине фоторобот Эдика, составленный со слов работниц Шереметьева.
Женщина нацепила очки, долго изучала ксерокопию.
– Не могу сказать, – вздохнула она. – Может, он, а может, не он. Я ж говорю, обыкновенный. Разве что худой. Так мало ли худых-то?
– Может быть, он чем-то выделяется? Вот какие у него глаза, взгляд?
– Я ж сбоку сидела, в глаза ему не заглядывала. А он тоже все больше в землю глядел.
– Может быть, какой-нибудь жест, или мимика, или словечко характерное…
– А, постой-ка! – оживилась бабуля. – Словечек не говорил никаких особых, чего не было, того не было, врать не буду. А вот рукой он, милок, шебуршил все.
– Как – шебуршил?
– Ну вроде как деньги считает. Пальцами так перебирал. Спрашивает меня про Шурку, а сам пальцами перебирает. Не то деньги, не то четки.
– Четки?
– Ну да. Мы со старухами в монастырь ходим свечки ставить. Вот увидишь монахиню, она непременно с четками в руке. И этот что-то такое пальцами делал. А может, деньги в уме считал.
– Больше ничего необычного не заметили?
– Нет, ничего.
– Мария Ивановна, как вы думаете, Небережная возвращалась домой?