Председатель
Шрифт:
— Так они дело делали!
— Они пользу приносили и приносят. Эти — тоже, пользы от них больше, чем вреда, так что потерпим. До времени, пока своих специалистов не выучим, пока свои заводы и фабрики не построим, а потом эту накипь просто сметем. Вернее, она сама уйдет, — я для верности даже пристукнул кулаком по столу и продолжил. — Мы стараемся, чтобы всем было хорошо, но это невозможно сделать сразу и всем. Поэтому пусть пока жрут в три горла, лишь бы у всех была еда на каждый день. Пусть ходят в соболях и жемчугах, лишь бы у всех была одежда. А там понемногу и нового человека вырастим и воспитаем, и новую промышленность создадим. Вон, машины наши и самолеты за границу продаем, и не только советскому блоку. Почитай, десятую часть мирового
Новогодние праздники малость притушили мое тяжелое состояние после похорон Лебедева, но январь нанес новый удар — умер Кропоткин. Вот так, простудился и умер. К нему направляли лучших московских врачей, пытались лечить, но Петр Алексеевич принципиально отказывался от любых привилегий и покинул нас несгибаемым.
Два дня в Доме Советов, бывшем Благородном собрании, прощались с выдающимся ученым и мыслителем сотни делегаций от заводов, фабрик, полков, артелей, учреждений… Тысячи людей прошли мимо гроба, около которого в почетном карауле стояли и рядовые анархисты, и лидеры — Максимов, Боровой, Волин… И товарищи по Союзу Труда и многие, искренне уважавшие Петра Алексеевича, включая членов Исполкома, ВЦИК, Совнармина, Военсовета, Академии.
И опять похороны на Новодевичьем, куда пришла похоронная процессия на полмиллиона человек — анархо-синдикализм стал весьма популярен среди рабочих, и пусть сам Кропоткин считал себя анархо-коммунистом, которых становилось все меньше и меньше, но его знали и любили многие.
Несколько дней подряд “Правда” печатала телеграммы соболезнования и рассказы соратников “князя анархистов”, приезжали европейские единомышленники Петра Алексеевича, среди которых был и почти семидесятилетний Эррико Малатеста, и совсем молодой испанец Буэнавентура Дуррути. Похороны и траурные мероприятия неожиданно показали почти полное единение на низовых уровнях Союза Труда, невзирая на партийную принадлежность и подковерную борьбу в верхах.
А я сразу перелистывал газету на третью страницу, потому как не мог читать все это — настолько сильно меня тряхнула смерть Кропоткина. Каждое письмо, каждая телеграмма выбивала меня из колеи на полдня и потому я старался спрятаться за обычными сообщениями, например, о выплатах военных долгов Америке. Как ни удивительно, но самыми исправными плательщиками оказались страны советского блока — первой отсчитала американцам свой миллион Венгрия, за ней восемь миллионов Финляндия. Польша из своих полутора сотен миллионов закрыла половину, Россия, пользуясь царскими деньгами, почти все двести. Даже Италия с ее миллиардом долга, платила, в отличие от пятимиллиардников Англии и Франции. На кредитный рейтинг блока не повлиял даже официальный дефолт Германии — она-то американцам ничего не должна. Но три крупнейшие экономики Европы оказались в положении банкротов, и если немцы еще могли опереться на международную солидарность и поддержку стран-товарищей, то англичане и французы предпочитали гордо тонуть поодиночке. А мы уже готовили “большой договор”, фактически общее экономическое пространство и запускали проектирование первого совместного объекта восточного блока — Магнитогорского комбината.
Кое-как отвлечься от мрачного состояния удавалось лишь в собственной писанине, да в накручивании исполнителей по нескольким ключевым делам. И если подготовка к возможной засухе и вероятному из-за нее голоду радовала и числом паровозов, и ростом резервов зерна и даже показателями артелей Поволжья, то с внедрением “штрафного” метода все упиралось в неприятие снизу. Идея была в том, чтобы дополнить производственные цепочки штрафами за передачу по ним некачественных или бракованных изделий. Получил кривую деталь от смежника, отнес в технический контроль — там бракоделам назначили штраф. Поставил кривую деталь на изделие — жди штрафа сам. Причем все штрафные деньги уходили исключительно на соцкультбыт. Внедрялась схема как обычно, на трех экспериментальных цепочках, от получения
Но экономика экономикой, а жизнь ударила ключом и, как водится, прямо по голове.
В феврале умер Собко.
Смерть Васи, одного из тех, с кем я шел рука об руку с самого моего появления здесь, с 1897 года, подкосила меня так, что сразу после похорон я впал на неделю в депрессию. Такую, что в первые дни Наташа даже заставляла меня есть. Старых товарищей у меня хватало — Красин, Савинков, Губанов, Муравский… — но почему-то именно от потери Собко меня накрыло с такой силой. Наверное, дело не только в том, что он друг и коллега-инженер, он единственный, с кем мы от начала и до конца занимались только созиданием. И все, что Вася насозидал, все свои права по патентам точно как и Лебедев, он передал родному НМПС. Сколько лет здесь живу, до сих пор не перестаю удивляться людям.
Наташиными усилиями меня выводили гулять, поначалу на Пречистенский бульвар, потом в Александровский сад, но от этого пришлось быстро отказаться — слишком много у Кремля ходило знакомых да и просто советских служащих, и всем от председателя ВЦИК что-то нужно.
Так что через недельку я вызвал автомобиль и при двух охранниках поехал гулять в Сокольники, мое место силы.
Дорожки были расчищены не везде, а только у тех дач, где жили зимой. Потому ноги в калошах фабрики “Треугольник” приходилось переставлять очень осторожно. Так-то технологию раздали по стране и уже много где артели и частники лили простейшую резиновую обувку, но питерская продукция была и подешевле, и качеством повыше — просто за счет массового производства. Ничего, сейчас главное насытить рынок, выучить людей, а там и большое резиновое производство затеем, и не только калоши, но и шины и многое другое.
Наросшие за зиму сугробы блестели на солнце тонкой корочкой наста, намерзшей ночью после вчерашней оттепели и не успевшей еще подтаять. Ветерок нес острый запах весны, совсем на грани восприятия — то ли фруктовый, то ли химический… Выбирая места посуше, я пару раз подскользнулся и чуть было не упал, хорошо, охранник вовремя подхватил. Да, пожалуй, для таких прогулок пора завести палку.
Вот и дом.
За прошедший год Моссовет прирезал к участку брошенные или конфискованные дачи и теперь тут вольготно расположился детский легочный санаторий, совмещенный со школой. Вон, детишки младшей группы как раз кидаются снежками, а две воспитательницы пытаются направить их веселье в сторону от хрупких оконных стекол.
Каркнула ворона, снова навела на печальные мысли. Ничего, “у гробового входа младая будет жизнь играть”… Ладно, пора домой.
По просеку к нам, тихо урча мотором, подкатился вциковский АМО, но к звуку его движка в последние секунды примешался такой же, более высокий — все ближе, ближе… Через минуту со стороны Поперечного показался второй автомобиль, охранники напряглись, а мой водитель сдвинул машину вперед, прикрывая нас от чужака.
Нет, не чужака — авто из кремлевского гаража тормознуло на обочине и выпустило из своих недр посыльного.
— Молния, международная для товарища Скамова! — отсалютовал он, отдавая пакет.
Что там еще стряслось, что не могло подождать возвращения? Я разорвал конверт и прочитал “Сегодня утром в Эрматингене, кантон Тургау, скончался Вальтер Ратцингер”.
Вот и Зубатова нет, первого, к кому я пришел в этом мире и единственного, кто знал мое истинное происхождение… Такими темпами скоро соратников и не останется…
Перед глазами как живые встали Кропоткин, Зубатов, Лебедев и Собко, картинка дрогнула и сперва раздвоилась, а потом расслоилась на десяток однотонных. Сердце дало перебой и сжалось, и я, чувствуя, что мне не хватает воздуха, оперся на плечо охранника, успев подумать, что откуда пришел, туда и ухожу.