Предсказание будущего
Шрифт:
— Завтракаете? — спросила она и легко опустилась на краешек табуретки.
— Это Саша Кукушкина, — сказал мой приятель. — А это Петр.
И он бесцеремонно указал на меня рукой.
Я слегка поклонился и чуть не упал со стула.
— Вообрази себе, Петр, — добавил приятель, — Саша драматическая актриса!..
Он сказал это с напуганно-восторженным выражением, как если бы Саша была не драматическая актриса, а тайный агент или любовница папы римского; видимо, он очень гордился тем, что его соседка — драматическая актриса.
— Не понимаю, — сказала Саша. — Если бы я была Ермолова, тогда — да. А быть такой актрисой, как я, в сущности, чести мало.
Тем не менее в этих
Затем Саша попросила у моего приятеля пару морковок и удалилась. Я посмотрел на свои руки: руки были как руки, но пальцы еле заметно подрагивали, словно меня только что напугали.
После того, как Саша ушла, я еще битый час сидел за столом и в сильной задумчивости выстукивал ложкой «Дармштадтский марш». Было очевидно, что произошла какая-то кардинальная перемена: то ли света прибавилось, то ли подскочило атмосферное давление, то ли я слегка прихворнул. В общем, нужно было как-то развеяться, и я пошел побродить к реке. Выйдя за околицу, я спустился немного ниже того места, где река, женственно изгибаясь, берет северо-восточное направление, уселся на поваленную осину и призадумался… Вернее, даже не призадумался, а впал в то сладко-томительное состояние, когда необременительные мысли текут сквозь головной мозг, приятно его щекоча, и временами наводят на ту догадку, что, может быть, мысли существуют сами по себе, а головной мозг сам по себе, — весьма занимательную, хотя и еретическую догадку. Я сидел, с удовольствием обоняя горьковатый осиновый запах и тупо наблюдая за едва приметным движением холодных вод, в которых было что-то непоправимо осеннее, а перед глазами стояла Саша: вот она входит в избу, говорит «здравствуйте» и легко опускается на краешек табуретки. Это видение было настойчивым до такой степени, что в конце концов я был вынужден заключить: как это ни уморительно, по, кажется, я влюблен.
— Интересное кино! — сказал я и испугался своего голоса, в котором было что-то незнакомое: резкое, сиплое — жестяное.
Должен сознаться, что это заключение меня не обрадовало, так как из опыта юности мне известно, что влюбленность — состояние прежде всего нервное, беспокойное, а я крайне занятый человек, работающий без выходных и проходных, как металлургический комбинат, и мне, честное слово, ни до чего.
Вернулся я, как всегда, к обеду. Похлебав окрошки, мы с приятелем приладились отдохнуть — приятель немедленно захрапел, а у меня сна не было, что называется, ни в одном глазу; мне все чудилось, как Саша входит в избу, говорит «здравствуйте» и легко опускается на краешек табуретки. Храп моего приятеля был этому видению таким чудовищным контрапунктом, что в конце концов я его разбудил.
— Давай будем что-нибудь делать, — сказал я, — а то, честное слово, невмоготу!
— Что именно? — спросил приятель, забавно почесывая правый глаз.
— Все равно что, — сказал я. — Давай копать, полоть, окучивать, бороться с вредителями, поливать! На худой конец, давай выпьем, что ли?!
У моего приятеля сон как рукой сняло: он сбегал в избу и моментально вернулся с бутылкой португальского портвейна, несколькими ломтями ржаного хлеба и огурцами. Я было приложился к бутылке, но поперхнулся — что-то мне не пилось. Тогда я пошел в избу, немного побродил возле печки, немного почитал, съел два пирога с черникой, потом пристроился у окошка и загрустил. Тут мне пришла идея.
— Слушай, — сказал я приятелю, — а не сыграть ли нам в карты?
— Пожалуй, — согласился он и достал из старинного поставца потрепанную
Мы сели за стол и стали молча смотреть друг другу в глаза.
— Надо звать третьего игрока, — сказал я. — Иначе это будет не игра, а потяни кота за хвост.
— А кого звать-то? — спросил приятель.
— Сашу, — подсказал я.
— Гм! — промычал приятель. — Надо пойти спросить…
Как я и рассчитывал, явились они вдвоем. Войдя в избу, Саша мне ласково улыбнулась, и если из-за этой улыбки со мной не сделалась какая-нибудь причудливая истерика, то единственно потому, что в свое время я получил некоторую закалку. Мы расселись и начали партию в преферанс.
Мне, естественно, не везло: я постоянно назначал не ту игру, которую следовало, забывал про «снос», два раза нарвался на абсолютно выигрышном мизере — словом, мне не везло, что объяснялось и, так сказать, географической близостью Саши, сидевшей от меня в нескольких сантиметрах, и тем, что по причине этой близости я нервничал и все время пускался в дурацкие разговоры. Например:
— Что же ты, гусь ты этакий, делаешь? — говорил я приятелю, игриво заглядывая в его карты. — Обещал взять на пиках семь взяток, а сам, фигурально выражаясь, сидишь без штанов!.. Разве это по-мужски?! Мужчина тем и отличается от попугая, что он соображает, что говорит. Если он говорит, что завтра будет землетрясение, значит, должно быть землетрясение…
Во время этих моих монологов Саша то и дело косила в мою сторону и вздыхала: верно, ей было за меня совестно. А я думал: «Отчего это влюбленность так оглупляет?» — и нервничал еще пуще.
Вскоре карты нам наскучили, и мой приятель спрятал колоду в своем реликтовом поставце. На улице уже наступили сумерки: тени исчезли, воздух, набухший мглой, казался грустно-тупым, как глаза зевающего человека; стояла та немного томная тишина, которая всегда устанавливается ближе к сумеркам, и ее нарушало единственно уютное тиканье ходиков, разрисованных фантасмагорическими цветами.
Потом мы пили чай с брусничным вареньем: мой приятель пил чай из граненого стакана в серебряном подстаканнике, Саша пила из блюдечка, по старинному образцу, а я — чуть ли не из вазочки для цветов. Что-то в одиннадцатом часу Саша засобиралась, и я со смущением вызвался ее проводить.
На дворе было уже так темно, что, как говорится, хоть глаз выколи. Ночное небо имело грязноватый оттенок, видимо, оно было затянуто облаками, а в воздухе, полном запахов осеннего тлена, стояло что-то окаянное, предвещающее беду. Я думаю, это тягостное предчувствие в первую очередь объяснялось полным безветрием и противоестественной тишиной; даже собаки, и те молчали. В общем, стояла «воробьиная ночь».
Хотя Сашина избушка находилась в дальнем конце деревни, провожание заняло считанные минуты. Дойдя до крылечка, мы с Сашей остановились, и наступило то неловкое, мучительное молчание, которое неизбежно должно было наступить. Мне очень хотелось, чтобы Саша пригласила меня зайти, то есть я не представлял себе, как буду жить дальше, если этого не случится, но по всему было видно, что она отнюдь не расположена вести со мной полночные разговоры, а расположена как раз завалиться спать.
Кажется, мы простояли так целую вечность, как внезапно над нашими головами сверкнула молния, на мгновение озарившая окрестность жемчужным светом, и затем раздался оглушительный гром, который произвел на меня впечатление неожиданного удара по голове. Вдруг сделалось так душно, что стало нечем дышать, но в следующую минуту грянул проливной дождь, взбивший на деревенской улице клубы пыли, и в ноздри пахнуло благоуханием. Хочешь не хочешь, Саше пришлось звать меня в дом. «А еще говорят, бога нет», — подумал я, ступая на ветхонькое крыльцо.