Предтеча(Повесть)
Шрифт:
— Били…
— Людей потерял много?
— Много…
— Сколько?
— Лько… Не считано ишшо!
— Эх ты, это ж первое воеводское дело — урон свой узнать!
— Знать… — согласился Беклемишев. — Не поспели с мертвыми — о живых радели. — И почти гордо посмотрел на князя — так понравился ему свой ответ.
Князь повернулся к Прокопу и показал ему на ближнюю церковь. Тот без слов поскакал к ней и вскоре вернулся с ответом:
— Нынче, говорит, одну только старицу соборовали, а так больше никого.
— Ты сам-то христианин? —
Тот от обиды даже охнул.
— А почему ж у тебя тогда погибшие без святого причастия остались?
Беклемишев промолчал.
— Ладно! — махнул рукой князь Андрей. — Вижу, с тобой говорить без толку. Поедем теперь по заставам, поглядим на ихнюю службу, а ты, дядька, — обернулся он к Прокопу, — вызнай мне все про убиенных и раненых, да позаботься о них, как то наши христианские обычаи требуют.
Прокоп тяжело вздохнул и с грустью посмотрел вслед князю. «Совсем на крыло встал, — подумал он, — Раньше-то без меня ни шагу, а теперя так и норовит отлететь подале. Ишь работенку дал — мертвяков считать. Видно, ты, Прокоп, совсем уж ни на что не годен».
Он поманил спешившего мимо дворского.
— Беда, Прокопий Савельич, — приостановился тот, с опаской поглядывая на воеводские хоромы, — дьяк-то ваш роздыху не дает, уж так вклещился…
— Ты мне скажи-ка, приятель, — оборвал его Прокоп, — много ли вчера челяди было побито?!
— Бог миловал, Прокопий Савельич, все целы.
— А из посадских и прочих?
— Того не ведаю. Слышал вчера, артельные мужики чуть в бане не угорели, да тоже обошлось.
— Тьфу! — сплюнул Прокоп. — Ты еще про баб скажи, какие опростались, да кто из ребятенков в штаны наклал! Я тебя про военный урон от вчерашнего боя спрашиваю.
— Не-е… Не знаю, Прокопий Савельич. Пойду я, а то Мамырев загневаются…
Прокопий продолжил свои нерадостные думы:
— Раньше, может, и потяжельше жилось, но зато проще, как закон бежецкий велит. Коли весна — так весна, и март зиме завсегда рог сшибал. Коли уж случался бой, то опосля него как положено — кому печаль, кому радость. А тут — ни урона, ни полона…
Проезжая мимо новой надворотной башни, он заприметил среди копошившихся вокруг нее мужиков обмотанную тряпьем голову и тяжело вздохнул: «Никак, раненый сыскался, пойтить поглядеть».
— Эй, молодец, кто это тебя покалечил?! — окликнул он парня.
Тот в ответ издал звериный рык и отвернулся. Остальные угрюмо молчали.
— Один, выходит, говорливый, да жаль, сердит больно! — усмехнулся Прокоп. — А остальные что, языки потеряли?
— Пока еще нет, но с утра грозились отсечь, так что ступай, мил-человек, подобру-поздорову.
— Так я не шутковать пришел. Кто старшой?
— С утра еще был, а таперя он с говорливыми у воеводы под замком. Поспрошай их, а нам недосуг.
Прокоп покачал головой и поехал было дальше, но, поразмыслив, свернул к глухой приземистой избе. Острой был закрыт тяжелым замком и казался безлюдным.
— Кто сидит?
— С утра какие-сь людишки брошены, — пожал тот плечами.
— Растворяй!
— Неможно. Ключи у самого воеводы або у его боярыни.
Воеводша пила чай и утиралась рушником. Один, уже насквозь мокрый, тяжело свисал с лавки.
— Уф-ф! — выдохнула она, увидя гостя, и широко улыбнулась.
«На ширину ухвата!» — отметил про себя Прокоп и сказал по-доброму:
— Хлеб да соль, матушка.
— Благодарствую, батюшка. Садись, чайку испей, — пропела она и с шумом осушила блюдце.
— В другой раз. Мне бы ключик от острога.
Воеводша поперхнулась и схватилась за грудь.
— Не дам! Приедет воевода, тады.
— А мне сейчас надобно, — сокрутился Прокоп.
— Иди, старче, откеда пришедцы, — насупилась воеводша. — Да и нет у меня ключа!
— А я своих молодчиков приглашу, матушка. Они в твоих мокрых пуховиках порыщут, — Прокоп указал на ее грудь и сладко зажмурился, — тады не токмо ключишко сыщут. Чаю, тай тама помягше железа.
Однако воеводша поняла его по-своему. Жадная баба хранила на груди — благо, места хватало! — целый клад и, убоявшись, что он может обнаружиться, сразу помягчала.
— Ох уж эти московские охальники, — игриво закатила она глаза, — как приехавши, так сразу за пазуху! На уж, черт старый!
— Благодарствую, матушка! — Прокоп даже ручкой извернулся — еще бы, его князь с иноземцами дружбу водит, всякого политесу насмотрелся!
В остроге, среди смрада овощного гнилья и человеческих нечистот, обнаружил Прокоп несколько мужиков.
— За какие злодейства сидите? — строго спросил он их.
Те помялись с ответом.
— Никак, тоже молчуны? А меня обнадеили, что вы из говорливых будете.
— Ты сам-то кто таков? — спросил Прокопа худой мужичонка.
— Я от князя Андрея Васильича.
— Так он, выходит, ужо приехал, а мы до него надумали добираться!
— Какое же у вас к нему дело?
Мужичонка нерешительно оглянулся на своих товарищей. Те отозвались:
— Давай, Данилка.
— Мы, господин хороший, хотели пожалобиться на здешнего воеводу. Приехали с самой Москвы град помогать твердить, а он нас на обустрой свово двора бросил и разные злодейские дела вершит…
— За то и сидите?
— Не-е, сидим незнамо за что. Вчерась у нас пожар случился, и один немой усмотрел в поджигателях нашего артельного монаха Феофила. Мы, узнав про то, монаха схватили и поутру всей артелью к воеводе, чтоб рассудил. «Кто, — спросил воевода, — видел поджигателя?» Мы свово убогого вытолкнули — вот он! «Ну рассказывай!» А как тот расскажет, ежели у него язык татарьми отрезан? «Молчишь? — говорит воевода. — Ну дак и всем остальным язык отрежу, коли еще раз про такое услышу!» Приказал нас пятерых в острог кинуть, а прочих на работу выслал. Вот сидим, думаем и в толк не возьмем: в чем наша вина?