Предтеча(Повесть)
Шрифт:
— Нужно иметь более достоинства, пан Анджей, и не обращать внимания на лай каждой шавки. У этого быдла есть своя гордость, она разрешает им получать побои только от своих господ…
В это мгновение какой-то ловкач поддел доской свежую, еще дымящуюся навозную кучу и кинул ее набросом на посольских людей. Те схватились за сабли. Лукомский успокоительно затрепетал рукой и бросил через плечо:
— Я их успокою сам! — Он привстал на стременах, глубоко вздохнул и разразился отборной матерщиной.
Толпа стала прислушиваться и утихать.
— Во дает! — послышались восхищенные голоса. — Пущай ехаить, он к нам с уважением, и мы к ему!.. Шагай дальше, жмудь, не
Внимание толпы быстро переключилось на других чужеземцев. Чинно и важно проехали на тяжеловесных конях закованные в латы и невозмутимые немцы — шиши, как дразнили их мальчишки. Протряслись дрожащие, с неизменными капельками под красными носами итальянцы — фрыги. Они ни слова, видно, не понимали по-русски, потому что в ответ на брань и насмешки толпы все время растягивали в жалкие улыбки свои замерзшие губы.
Из Заречья по еще окованной льдом Москве-реке прибыли ордынцы. Этих не задирали, к ним привыкли, как привыкают к извечному проклятию, живущему в семье дурачку и собственному уродству. Их попросту не замечали, а они платили тем же: подъехали к самому взлобью, потеснив с завоеванных мест спесивых московских боярынь. Те затеяли новую ругань, но толпа их не поддержала: у москвичей на бабий крик уши были тугие.
Наконец колокола стали униматься: в церквах приступали к торжественной службе.
По заведенному обычаю, митрополит и великий князь направились в Успенский собор: любое церковное празднество начиналось перед гробницами усопших святителей. На великом князе был торжественный орнат [50] : расшитое золотом платно [51] из алого алтабаса [52] ; на плечах — бармы [53] , украшенные дорогими каменьями и иконками в золотых окладах; поверх барм — окладень [54] с тяжелым наперсным крестом. Голову великого князя венчал золотой филигранный остроконечный убор с собольей опушкой — старинный дар чуть ли не самого византийского императора Мономаха. На митрополите была большая жемчужная риза, чудесно сочетавшаяся с его серебряными сединами.
50
Орнат — великокняжеское (позднее — царское) облачение.
51
Платно — распашное длинное одеяние без воротника, сильно расширенное книзу.
52
Алтабас — дорогая ткань.
53
Барма — круглый широкий воротник.
54
Окладень — золотая цепь.
Роскошные одеяния собравшихся особенно подчеркивали убогость главного кремлевского храма: облупившиеся и потрескавшиеся стены, облезлая позолота алтаря, плохо заглушаемый ладаном гнилой запах сырости и плесени.
Иван Васильевич истово молился, стараясь не замечать следов ветхости, которые так и лезли ему на глаза. Когда же хор грянул «Осанна в вышних», со свода упал большой кусок извести. Великий князь вздрогнул от неожиданности, посчитав это недобрым знаком. Потом вспомнил про обещание, данное
После душного полутемья утро брызнуло в глаза ярким и радостным светом. Вышедшие из собора без суеты заняли свои места, и крестный ход величаво двинулся по Большой улице к Фроловским воротам. Впереди за расчищавшими дорогу стражниками ехало двое саней: обычные, с ворохом вербных прутьев, и парадные, обтянутые скарлатным [55] сукном, с вербным деревом, украшенным разноцветными тряпицами, сладостями и плодами. За ними последовали митрополичьи сани, потом потянулись иноки с большим деревянным крестом и хоругвями, архиереи в золотых ризах, громогласые священники в голубых рясах и черные, как вороны, диаконы, певчие в белых наплечниках и отчаянно задымивший отряд кадильщиков. Затем уже шли все остальные, в их числе и великий князь: такой уж был нынче праздник величания Христа, в котором рясникам отдавалось предпочтение перед всеми иными.
55
Скарлатное — алое.
Достигнув Фроловских ворот, голова крестного хода вышла на площадь и направилась к взлобью. Люди пали на колени, сняли шапки и стали креститься. Среди необъятного моря коленопреклоненной толпы высились малыми островками тесно сбитые кучки чужеземцев, меж которыми извивалась пестрая лента крестного хода. Детина в заячьей шапке с изумлением уставился на первые сани и затряс веселого старикашку:
— Гля, дед! Никак, пороть кого станут?!
— Эх, Фаддей-дуралей! — охотно зашамкал тот. — Это же вербу для ощвящения приуготовили.
— Почто вербу?
— А вот пошто. Когда гошподь по Ерушалиму ехамши, люди ему ветками желеными махали. В Ерушалиме потеплее нашего, и об эту пору желень завсегда имеется. А у нащ одна верба опушку дает, вот ею на нашего гошпода и помашем…
— Неужто сам сюда приедет?
— Замешто него митрополит будет. Ему помашем.
— Врешь, дед! — сказал кто-то уверенным голосом. — Накануне своей смерти святой Лазарь за вербой лазал. Господь пришел его воскрешать, стеганул этой вербой — и тот со гроба восстал. С той поры верба — святое дерево, потому его водой и кропят…
— Гляди-ка какой жнаток выищкалщя! — обиделся дед. — Я полшотни вербных вошкрешений тута штою, а тебя покуда не видел. Никак, тоже вощтал?
— Иди-ка подале, — поддержала его заячья шапка, — а то, коли восстал, снова ляжешь!
— Гляди-ка, жнаток! — никак не мог успокоиться старик. — Я тута штояша, когда евойный батька шопли пущкал, а он вштревает. Я вще жнаю: шначала петь будуть, потом вербу швятить, потом на ошляти поедут…
Тут люди зашикали на не в меру разговорившегося старика, ибо голова крестного хода уже достигла самого взлобья. Владыка поднялся на возвышение, и хор грянул величание.
— «Величаем тя, живодавче Христе!» — пророкотали басы.
— «Осанна в вышних, и мы тебе вопием!» — поддержали их остальные.
Площадь сделала единый вздох и ударила громом:
— «Благословен грядый во имя господне!»
У мужиков затуманился взор, бабы брызнули слезами — хор разукрасился дискантами. Детские голоса взметнулись над толпой и понесли ввысь величальную песнь.
По расчищенному стражниками пути к взлобью тихо и торжественно двинулся великий князь. Он поцеловал руку митрополита и опустился на колени.