Предупреждение путешествующим в тумане

Костин Андрей

— Дурак ты, парень, — Гвоздь склоняется надо мной, — впутался в историю. Чем ты Барину насолил — ума не приложу. Впрочем, это его дело. Нам, за наше, заплатили. Я зла на тебя не держу. И ты — не надо. Тут кто сверху — тому и везет, понял?

— Хватит языком молоть, — перебивает пергидрольный, — темнеет уже.

— Если бы ты, — Гвоздь распрямляется, — не полез в пекло, а смотался утром из города — дожил бы до пенсии. А теперь…

— Тогда к чему вся комедия? — спросил я. — Мою судьбу вы, кажется, определили?

— Ты прав, парень.

Только подумай — ты можешь умереть в мучениях. Мы не показали и десятой части того, что умеем. Или легко и быстро. Ведь это тоже не так мало значит.

— Теперь деловой разговор, — кивнул я.

Замолчал и посмотрел в окно, ощетинившееся разбитым стеклом. На город уже спускались сумерки, и в их пелене с трудом угадывались очертания полу разобранной крыши соседнего дома.

Я почему-то вспомнил, как просиживал в юности часами на балконе с книгой до тех пор, пока строчки не начали теряться в подкравшемся вечере. Солнце уже пряталось за дальними кварталами, небо становилось бесцветным и бездонным, а над московскими улицами кружились и перекликались стрижи.

И вот уже в окнах загорался свет, а я все сидел с книгой на коленях, и на душе было щемяще-восторженно от предчувствия неведомых удач.

Наверное, это были самые счастливые и безмятежные мгновения в жизни.

— Хорошо, — сказал я, — остается уточнить одну деталь.

— А именно?

— Дневник Бессонова. Как ты за него со мной собираешься расплатиться?

— Дневник? Какой? Откуда? — насторожился Гвоздь.

— Бессонов в последнее время вел кое-какие записи. Кстати, и Барин там упоминается. И поверь — в случае чего он попадет в надежные руки.

— Блефует? — Гвоздь обернулся к пергидрольному.

Тот пожал плечами.

— А если нет? — спросил я. — Вам ведь несладко тогда придется. Но за дневник цена особая. За дневник вы проводите меня до шоссе, протрете тряпочкой ветровое стекло и потом долго будете махать вслед платочком.

— Может, еще букет фиалок презентовать? — поинтересовался пергидрольный.

— Увы, фиалки отцвели.

— Пожалуй, тебе стоит снова врезать, — подумав, сказал Гвоздь. — Но уж больно ты уверен. Насчет дневника надо посоветоваться.

— С кем? — ввернул я.

— Заткнись, — отрезал Гвоздь.

Потом обратился к пергидрольному:

— Надо связаться с Барином. Если дров наломаем — у него разговор короткий.

И Гвоздь почесал за ухом.

— Тогда я схожу позвоню, — предложил пергидрольный.

— Хорошо, — кивнул Гвоздь. — Только давай снова спутаем его веревкой. Жизни в нем еще лет на сорок.

Веревка была бельевая и стягивала руки невыносимо. А мне в ближайшее время это было вовсе ни к чему. Я снова посмотрел на ощетинившееся окно. Оно меня словно заклинало. Я понял, что мне просто необходимо добраться до этого окна.

Никогда не подумал бы, что буду так неистово цепляться за жизнь.

Я встал, скользя спиной по выцветшим обоям. То ли уколы, то ли небольшая передышка, но

сил во мне было предостаточно. Лет на сорок, как подметил собеседник. Славный малый!

Я оторвался от стены и, стараясь, сохранить равновесие, сделал шаг вперед. Гвоздь с интересом наблюдал за мной. Он еще не допер, что впервые за сегодняшний день мне выпало встретиться с противником один на один. И я свой шанс упускать не собирался.

Гвоздь просто искрился от сдерживаемого смеха.

— Ну и нравишься же ты мне, — наконец сказал он. — В первый раз вижу парня, который так любит, когда его бьют. А я не могу не сделать человеку приятное.

Я сделал еще шаг, и он поднялся. На этот раз он просто собирался отшвырнуть меня ударом на место. Лениво размахнулся, снова выбирая солнечное сплетение. И тут все решила доля секунды.

Я отклонился в сторону, так, что кулак только скользнул по ребрам, и резко боднул его в лицо. Ощущение было такое, словно я раздавил лбом помидор. И эффект похожий.

Он сначала дернулся назад, потом упал на колени, закрыв ладонями залитую кровью рожу. Я подбежал к окну и об острые осколки вместе с кожей на руках порезал и веревки. Потом обернулся. Гвоздь уже встал на ноги и наступал. Вся рубашка у него была залита кровью, но кулаки сжимал достаточно решительно. Только позже он понял, что я теперь сорвался с цепи.

Позже, когда, уклонившись от его правой, провел прямой в челюсть. Он ушел в глухую защиту, в глазах его отразился страх, потом ужас. Эти ребята герои, когда нападают стаей или неожиданно. В остальном они начинают метаться, словно крысы. Гвоздь метался по комнате минуты три, пропуская удары и в голову, и по корпусу. А потом, зажатый в угол, просто свалился. Ясное дело, надолго.

Сам отделался лишь несколькими новыми ссадинами на лице, но на общем фоне они просто затерялись. Я вышел в коридор поискать воды. Как раз у двери образовалась большая лужа — потолок протекал, а последние дни погода была мочливая. Ополоснул в луже лицо — от холодной воды боль ушибов немного утихла. Из-за темноты двигаться приходилось на ощупь.

В комнате намного светлее — в разбитое окно заглядывала луна. Разорвав рубашку, перевязал порезы на руках.

Гвоздь понемногу стал приходить в себя. Что-то бормотал, вздрагивая всем телом. Я похлопал его по щекам, и он открыл глаза. Попытался встать, но, уткнувшись скулой в мой кулак, остался на месте.

— Что вы мне кололи? — спросил я.

Он попытался промолчать, потом посмотрел мне в глаза, отвел взгляд и замотал головой.

— Не знаю. Барин передал.

— Кому твой приятель звонить побежал?

— Профессору. Ты его знаешь — лысый, что голова, что…

— Зачем? Что он вам поручал?

— Сказал — взять пудреницу и женский носовой платочек какой-то. Потом насчет платочка отменил — только пудреницу.

— Кто такой — этот Профессор?

— Авторитетный мужик.

— Что его с Барином связывает?