Предвестники табора
Шрифт:
Дядя Вадик рассмеялся, конечно; смех, однако, этот вышел каким-то чересчур громким и неестественным, но не потому, что дядя Вадик старался что-то изобразить, — нет, ни в коем случае; напротив, ему было искренне весело, я это чувствовал… А смех все же неестественный… нет, даже заболевший. Смех, обыкновенно, обозначается: «ха-ха-ха», — но в реальной-то жизни он звучит иначе; сейчас, однако, это действительно звучало так, как пишется, только «ха» этих было шесть.
Тут я вспомнил, что последнее время дядя Вадик все чаще стал прикладываться к бутылке.
У него не
Сейчас рот дяди Вадика сильно открылся; он даже голову запрокинул.
— Неужели ж так и сказал?
— Да-да, именно так, — Мишка тоже смеялся.
— Мне, знаешь, еще чего хотелось у него спросить, пап?
— Ну… — дядя Вадик замер посреди дороги; у меня создалось странное впечатление, словно он ожидает повода к тому, чтобы снова рассмеяться или даже готовится, когда Мишка просто что-нибудь скажет — и за этим сразу же открыть рот и опять сказать «ха-ха-ха-ха-ха-ха», — ровно шесть раз. Готов поклясться, некие едва уловимые детали позы действительно создавали такое впечатление.
«Как странно, — подумал я, — дядя Вадик преображался в лесу — всегда. А теперь вдруг так случилось, что это преображение обнажило болезнь… его души. Совершенно неожиданно».
И ты… ты тоже преобразился, разом, с сегодняшнего дня — теперь видишь больше; и больше понимаешь — но, кажется, совершенно по другой причине…
Благодаря теории государства.
Это ненадолго?..
Болезнь дяди Вадика — в отличие от «перипетий» с Лукаевым и Перфильевым — не казалась далекой, нет, — напротив, в купе своей с остальными неприятными мыслями мне стало совсем уже не по себе.
— Он же так печется, чтобы его жена поскорее отправилась в мир иной, — продолжал, между тем, Мишка, — лишнее эмоциональное потрясение, шум, дискомфорт могут угробить ее, вот я и хотел спросить Лукаева: разве не лучше в этом случае четыре человека, а не три?
Дядя Вадик снова издал свой странный, заболевший смех.
— Ну ладно, хватит… никому этого больше не говори, понял? — его голос все еще подрагивал.
Мишка пожал плечами, подмигнул.
— Конечно.
— Ты мне лучше вот что скажи: будешь делать еще одну постройку? С бетонированным фундаментом.
— С бетонированным? А это идея!.. Но я не знаю пока. У нас тут теперь новое дело… я бы даже назвал это кампанией. Я тебе чуть попозже расскажу… Слушай, мы сегодня привычным маршрутом идем или как?
— А что? — дядя Вадик посмотрел на сына весело и ехидно, — можно подумать, это какое-то значение имеет для тебя. Представь, гриб прямо посреди тропинки стоит, утоптанной.
— Такого быть не может.
— Проницательно! Но ты и в этом случае не увидишь его — я это хочу сказать. И этот, — он кивнул на меня, — тоже! Всю дорогу протреплетесь — я ж вас знаю!
— Ну что ж поделаешь! — Мишка пожал плечами.
Дядя Вадик ответил, наконец:
— Привычным, привычным, как всегда…
Насколько стандартными являлись одежные принадлежности грибника, настолько же индивидуальным и, по выражению самого дяди Вадика, «фирменным» оказывался его маршрут. А для дяди
Мы как раз подошли к калитке. Она давно уже завалилась и дверца всегда оставалась приоткрытой на три сантиметра минимум. Сразу за ней — густая еловая поросль, и казалось даже, что одна из елей подталкивает калитку своей лапой — чтобы та упала окончательно; тропка между деревьями съеживалась от теней и расстояния…
Вошли в лес; Мишка еще некоторое время шел рядом с отцом — только они уже не переговаривались.
Быстро, примерно за минуту мы миновали еловую гряду, теперь закрывавшую поселок, как плотная штора, — мне даже пришло в голову, что выглянувшее солнце больше уже не проникает в поселок, и там воцарилась кромешная тьма.
Я осматривался.
«Вот, видишь, какие это деревья? — припомнил я вопрос дяди Вадика; годичной давности. — Вот это что, например?» Я не ответил тогда, и он принялся объяснять мне, а когда обнаружил, что я ничего не запомнил, фыркнул с досады: «Хоть ты и племяш мой, а все же тупица», — с шутливым оттенком, но я понял: когда мы выйдем из леса, дядя Вадик припомнит этот эпизод, и тогда уже в нем начнет разгораться настоящее презрение. И потом он обругает меня просто так, «ни с того ни с сего», как любил говорить мой дед.
Теперь я уже научился разбираться, а вот тогда вокруг меня стояли какие-то деревья. И еще ежевика — повсюду.
Дорога шла в гору. Вязкий смолистый запах бередил гортань и пощипывал в ноздрях; тут мой слух уловил жужжание комариной стаи, совсем близко, — и я все-таки не выдержал, чихнул.
Когда я иду по лесу, рано или поздно, но только однажды наступает какой-то особенный момент: мне начинает казаться, что стоит шевельнуть рукой — и я порву паутину; а вернее, что паутина повсюду среди деревьев, но порвать я могу ее только рукой; и если я этого не сделаю, она все равно прикоснется к запястью. «Поздоровается по собственной инициативе», — мелькнула мысль в голове.
Не сбавляя шага, я прижал запястья к талии. Я ждал и хотел этого прикосновения — по ее инициативе? Нет, пожалуй. Хватит и того, что мне вдруг стало боязно, щекотно (словно вялые белесые пряди уже обволокли мою кожу) и… немного приятно.
Да, особенный момент наступил. На сей раз что-то уж слишком рано. И еще минуту назад, стоило мне только почувствовать его приближение, я сразу сжал кулаки.
Для чего?
Чтобы все звуки леса стали чуть более зыбкими…
Кулаки я не разжимал до сих пор.