Преемник
Шрифт:
Криво улыбнувшись, она отменила приказ. Повернулась и ушла к себе — прямая, как мачта. Ей мерещилось, что она разносчица с площади, что на макушке у неё лежит ноша, которую нельзя уронить или расплескать; нельзя даже повернуть голову — а ноша давит, норовит вдавить в пол, оставить на ковре бесформенное мокрое пятно…
Ночью ей показалось, что она вспомнила.
На крик прибежала Далла — перепуганная, в смятой сорочке. Тория стояла посреди комнаты, в судорожно стиснутом кулаке вздрагивала горящая свечка, и расплавленный воск капал на побелевшие от
…Его руки были без костей. Мягкие и прохладные, будто тесто, белые холёные ладони. Этими руками он тащил её по изощрённому лабиринту пытки; она не знала, что коснётся её тела в следующую секунду — ободряюще-ласковая ладонь или раскалённый докрасна, дымящийся стальной прут.
В его глазах стояло наслаждение. Руки…
…Нет, он не касался её. Все допросы подряд он просиживал в высоком кресле с удобными подлокотниками, и только один раз, отослав палача…
Тория захлёбывалась водой из поднесённой Даллой чашки. Он не отсылал палача… Он…
Память взбеленилась. Исступлённая память не желала допускать разум за эту проклятую дверь; Фагирра мёртв, кричала память — и была права.
Грохот инструментов в железном тазу. Бескостные ладони на её бёдрах…
Отчаянно завопила Далла. Чашка покатилась по полу, расплёскивая воду; на глазах горничной госпожа Тория Солль побледнела как мертвец и лишилась сознания.
Бродячий театр — не иголка, в городе ему не потеряться. На площади перед рынком играют южане и только южане — кто, стало быть, поставил подмостки посреди торгового квартала?
А о том, что на просторном дворе гостиницы «Соломенный щит» играют лицедеи, твердили все зеваки на три квартала окрест; за полквартала я услышала жалобы прекрасной Розы, грустящей о безвременно погибшем Оллале.
Вокруг повозок стояла толпа; зрители переминались с ноги на ногу, поплёвывали семечки, кто-то уходил равнодушно, кто-то подходил, любопытствуя — а Флобастер в красной накидке палача уже показывал толпе отрубленную голову Бариана…
Я замедлила шаг. Нечто в груди моей странно и болезненно сжалось, и только теперь я поняла с удивлением, до чего он мне дорог, этот выдуманный мир на деревянном помосте, этот неуклюжий и смешной мирок, в котором я жила, как орех в скорлупе, до самой встречи с Луаром…
И я ужаснулась, осознав, как далеко пребывала все эти несколько дней. Так долго. Почти неделю без спектаклей — любая рыба, извлечённая из воды, уже сдохла бы. А я вот стою, проталкиваю комок обратно в горло и ловлю в прорезях красной маски глаза Флобастера…
Никто не сказал мне ни слова — будто так и надо.
Молча забравшись в свою повозку, я переоделась, напялив накладной бюст, и вовсю нарумянила щёки. Флобастер, следивший за мной глазами на затылке, дал Мухе знак — тот объявил «Фарс о рогатом муже».
У меня стало легче на душе. Почти совсем легко — будто всё по-прежнему, нет на свете никакого Луара-сына-Фагирры и никогда не было ледяной ночи под ледяными взглядами…
Пристанищем труппе служил теперь «Соломенный щит».
Я долго колебалась — нужно было подойти к нему и сообщить, что я снова ухожу, что меня не будет до утра, и то же завтра, и послезавтра… Уходить легко под горячую руку, в ссоре; сейчас же, когда всё вроде бы уладилось, когда все доброжелательны и великодушны, подобный шаг следует десять раз просчитать. Может быть, сегодня и вовсе не стоит уходить…
Разумная мысль, вот только я не могла подарить судьбе ни ночи. Ни часа. Ни секунды. Он уедет — а ведь он твёрдо решил уехать! — и тогда у меня останется сколько угодно времени, чтобы плакать и вспоминать…
Мои колебания разрешились легко и просто. Флобастер подошёл ко мне первый и позвал поужинать в соседнем трактире.
Внутри меня сделалось холодно — слишком не вязался этот ужин со всей историей наших отношений. Я предпочла бы, чтобы он походя крутанул меня за ухо и пригрозил кнутом; однако делать было нечего, и я покорно кивнула.
Вечерело; размокшая за день мостовая подёрнулась коркой опасного ледка, и я не посмела отвергнуть предложенную руку. Локоть Флобастера в плотном рукаве казался вдвое мощнее Луарового; счастливо избежав падения, мы добрались до ближайшего пристойного кабачка и в молчании уселись за свободный столик.
Нижняя губа Флобастера топорщилась, как крахмальная бельевая складка — это означало, что он решителен и внутренне собран. Я попыталась припомнить, когда в последний раз мы сидели с ним вот так, нос к носу, — и не припомнила.
Служанка принесла горячее мясо в горшочках и баклажку кислого вина; Флобастер кивнул мне и с урчаньем принялся за трапезу. Мне на секунду захотелось поверить, что вот мы поедим, вытрем губы и так же молча вернёмся обратно; конечно, это была глупая мысль. Флобастер никогда не отступает перед задуманным — а сегодня он задумал нечто большее, нежели просто сожрать свою порцию в моём почтительном присутствии.
И, конечно, я не ошиблась.
Он обождал, пока я закончу обгладывать доставшееся мне рёбрышко (дело делом, а есть мне хотелось ужасно). Помолчал ещё, хлебнул вина. Сморщился. Я терпеливо молчала.
Наконец, он сдвинул брови и ещё дальше выпятил нижнюю губу:
— Ты… Ведь не дура, Танталь.
Я молча согласилась.
Начало не понравилось ему самому. Он снова поморщился, как от кислого:
— Поэтому… я удивился. Что тебе в этом родовитом щенке?
Я поперхнулась вином.
Своей огромной пятернёй он поймал мою беззащитную руку и крепко прижал к столу:
— Ты ведь не дура… была до сих пор. Ты ведь тогда, помнишь, клялась мне по малолетству, что и замуж не выйдешь, и ерунды всякой не будет… Ну я, положим, уже тогда понимал, что клятвы забудутся, как время придёт… Ладно, Танталь. Можешь не верить, но я бы тебя с чистой душой отпустил бы… Если б видел, что… понимаешь. Что это по-человечески… — он перевёл дух. Наклонился ближе, прожигая меня маленькими пристальными глазами: