Прегрешение
Шрифт:
— Эта поездка пойдет на пользу вам обоим. А мальчика я могу для начала взять к себе. Чтоб вы сперва обжились на новом месте.
Какое-то время они молча сидели друг против друга. Стемнело. И вдруг, без всякой видимой связи, Элизабет сказала:
— До чего все тихо, мне прямо страшно от такой тишины.
Регина думала, что мать уже сейчас начинает страдать от предстоящей разлуки, и хотела как-то отвлечь и развеселить ее.
— Откуда у тебя такая красивая шерстяная кофта? Я давно хотела спросить.
— Из Гамбурга, — ответила Элизабет, радуясь, что Регина не может видеть ее лицо.
— Мужчина?
— Да, мы изредка переписываемся.
Регина вспомнила про Ханса,
— Он к тебе ездит?
— Это совсем не то, что ты думаешь. У него свои четыре стены, у меня свои. И за плечами у каждого много чего осталось, так что нам не сойтись, нет и нет.
На другое утро Регина с малышом уехали в город.
— Ханс один не управится, — объявила она.
И Элизабет ответила:
— Ну, поезжай, поезжай.
Немного спустя Элизабет купила участок земли возле могилы мужа, заменила на ней плиту, хотя и старая была еще в полном порядке. Она посадила на могиле анютины глазки и фуксии, а в головах — цветущий белым рододендрон.
Деревня готовилась отметить свое четырехсотпятидесятилетие. Причем отметить самым достойным образом. Добровольная пожарная дружина отреставрировала пожарную машину кайзеровских времен, устроили кегельбан, покрасили фасады домов, заказали к празднику карусель и эстрадных певцов, одному поэту поручили написать праздничную оду. Раймельт действовал с таким размахом, словно деревне исполнялось не каких-то там четыреста пятьдесят лет, а целая тысяча. Элизабет Бош была избрана в юбилейный комитет. Ей поручили заботиться о том, чтобы каждый участник получил свою порцию жареного цыпленка, и сосиски, и свинину на вертеле. Первоначально все эти торжества не были предусмотрены. Денег не хватало. Но на общем собрании кто-то задал вопрос, доведется ли деревне справить свое пятисотлетие. Шахта подступала все ближе и ближе, никто теперь не желал здесь селиться, а некоторые уже начали покидать деревню. Химкомбинат заманивал их квартирами с центральным отоплением. Раймельт называл это свинством и безобразием, посылал жалобы сперва в район, потом в округ, наконец — в Берлин. Оттуда и поступила рекомендация — устроить фестивальную неделю, то ли затем, чтобы положить конец жалобам, то ли затем, чтобы успокоить людей, но при этом не помешать уборке урожая. Вот и решено было праздновать между жатвой и уборкой картофеля.
Хлопот было выше головы, поэтому на Элизабет Бош никто теперь не обращал внимания. Регина получила для Пабло место в яслях и снова учительствовала. Ханс вдобавок ко всем своим обязанностям начал изучать шведский язык, отводя под него выходные дни, а то и ночи. А Маша — Маша, та вернулась к Херботу. И снова сопровождала его на всякого рода заседания в Дрезден, Росток — словом, повсюду. Она любила этого человека. А София — это был просто бесцельный взбрык, и она не желала больше ломать голову над вопросом: разумно это или неразумно.
К тому времени, когда расцвела облепиха, Элизабет Бош опять запросилась в отпуск. Теперь уже на несколько дней. Остаток она потом отгуляет, а когда — сказать трудно.
— С события ни под каким видом не отпущу, — сказал Раймельт. Четырехсотпятидесятилетие он упорно именовал событием.
Она еще в жизни никого не подводила — так ответила ему Элизабет.
— Все равно мое дело предупредить. Празднованию дан ход, телевидение уже интересовалось выигрышными моментами.
А потом, когда Элизабет стояла в дверях, он спросил, кому это она понадобилась, невестке, что ли, раз Регина снова вышла на работу. Для больных внуков нет ничего лучше
— Я еду в Берлин, — услышал Раймельт в ответ, и, скажем прямо, для него это было чересчур. Дался ей этот Берлин, подумал он. Гардины у нее уже есть, пальто тоже, и туфли зеленые, и новая кофта из исландской шерсти, и шарфик сиреневый, а новые посылки все приходят и приходят. Дело, конечно, хозяйское, она имеет право получать подарки от кого захочет. Но в деревне, между прочим, тоже есть мужчины. А этот гамбуржец ему с первой минуты не внушал доверия. Если тебе что-то надо, изволь приехать сюда, а не околачивайся где-то там в Берлине, на незнамо каких улицах, в незнамо каких ресторанах. Это никогда добром не кончалось. Ни для одного, ни для другого. Вот как обстоят дела, и пусть она узнает, что он думает.
— Ничего такого нет, — сказала женщина.
Она снова вернулась в комнату.
— Право слово, ничего.
Теперь, конечно, ему следовало бы сказать: «Я не хочу, чтоб ты уезжала. Если ты уедешь, мне здесь тоже нечего делать. Деревня — это еще не все, и работа, в конце концов, тоже не все. Рано или поздно они посадят другого на мое место, а я буду сидеть дома и глядеть в стенку. Ты, может, и не поверишь, но мне страшно, и никто из здешних не поверит, но мне страшно».
Впрочем, ничего такого Раймельт не сказал.
Честно говоря, предстоящая поездка страшила Элизабет Бош. Ей казалось, что она все глубже увязает в чем-то, из чего нет пути назад. Ален писал, настаивал, просил. Он был робкий и какой-то беспомощный. Порой до смешного. Потом он снова казался ей очень сильным. «Горы где-то кончаются, а вот море...» Он так никогда и не договорил эти слова до конца. Но может, именно поэтому она снова и снова задумывалась о том, какое же оно, море, на самом деле: огромное, большое, бесконечное. Может, Ален и сам этого не знал, а может, и знал, но не было таких слов, чтоб описать море, как нет их для многого, с чем она встречалась на своем веку. Горы где-то кончаются, а вот море... Она знала, что рано или поздно сделает, как хочет Ален. Жена да убоится мужа своего, так она это заучила, так оно, пожалуй, осталось и по сей день. Но уехать она не уедет. Ни за что. Здесь у нее дети, здесь могила мужа, а возле могилы мужа кусок земли, который ее дожидается. Чего ради она за него уплатила, уж верно не для того, чтобы бросить.
— Ну что ж, желаю счастья, — сказал Раймельт.
— Верно, так оно и будет, — ответила женщина.
И ушла.
— В другой раз извести меня заблаговременно, — крикнул бургомистр ей вслед, но Элизабет уже не услышала.
При всех неувязках и сложностях в отношениях между двумя государствами и системами существовали и твердые установки. Каждый хотел жить, и каждый отыскивал средства к существованию. Берлин, снова и снова Берлин. Хотя никто не мог бы сказать, какая судьба уготована этому городу. Стена, она же государственная граница, достопримечательность для высоких гостей и для туристов — посмотрите туда, посмотрите сюда, — с одной стороны вся расписанная, с другой — бдительно охраняемая. Одни только кролики хорошо себя чувствовали в подстриженной траве ничейной земли.
Якоб Ален не верил в полное уничтожение человечества. Земля еще станет прекрасной, просторной, без изгородей. Но жизнь в новом тысячелетии его не слишком волновала. «Чтоб немножко солнца над Эльбой и вместе пройти жизнь до конца», — однажды написал он Элизабет. А она в ответ: «Опять ты говоришь глупости».
А сама украдкой достала школьный атлас детей, нашла эту реку и нашла этот город. Ей так хотелось узнать, как ему там живется и что значат слова: горы где-то кончаются, а вот море...