Прекрасная Габриэль
Шрифт:
— И тебе предлагали сто пистолей выкупа?
— Да, — отвечал де ла Раме еще тише.
— Что ж, — сказал Крильон, подходя к нему, заложив руку за спину, с улыбкой такой же сердитой, как сердито вздернулись его усы, — я сделаю тебе другое предложение и бьюсь об заклад, что ты не станешь требовать ничего, когда выслушаешь его. Месье де Рони — философ, человек искусный в словах и в статьях. Он, как кажется, имел терпение выслушать тебя, и вы с ним сошлись, он ссудил тебе моего профоса, потому что это профос мой. А я совсем
— Я дворянин! — вскричал испуганный Раме. — И вы забываете, что над вами есть король.
— Король? — повторил Крильон, уже не владевший собою. — Король? Ты говоришь, кажется, о короле. Хорошо, я велю обрезать тебе язык. Здесь нет другого короля, кроме Крильона, король не командует гвардейцами. Я дал тебе две минуты, берегись, негодяй, минута уже прошла!
Де ла Раме сделал было какой-то протестующий жест и собирался возмутиться, но все его попытки затерялись в страшном шуме, поднявшемся в ответ на слова Крильона. Гвардейцы не помнили себя от радости, они хлопали в ладоши и подбросили шляпы в воздух.
— Веревку, профос, — продолжал Крильон. — И крепкую!
Де ла Раме стоял с пеной бешенства у рта перед профосом, в руках которого по требованию капитана тут же появилась веревка.
— Возьмите же деньги, — сказал Эсперанс несчастному владельцу замка, — они ваши.
— Я беру с собой кое-что получше денег, — возразил Раме с зубами до того сжатыми, что едва можно было расслышать его слова, — я уношу воспоминание, которое будет долго жить.
— А наш разговор в знаменитой безлюдной чаще?
— Вы ничего не потеряете, если подождете, — сказал де ла Раме.
Он ушел. Громкие свистки провожали его. Им овладел стыд, этого было уже слишком много в один час. С глухим, отчаянным криком мщения и ужаса он бросился бежать и вскоре исчез из вида.
— Да здравствует наш Крильон! — ревели в упоении обе роты.
— Да, — сказал Крильон, — но чтобы этого не повторялось, потому что этот мошенник был прав; вы все — негодяи, годные на виселицу.
Толпа целовала обе руки Крильона. А он обернулся к Рони, который надулся и ворчал.
— Не сердитесь. Вы видите, что ваша совестливость совершенно излишняя с подобными разбойниками.
— Закон должен оставаться законом, — отвечал на это Рони, — и вы напрасно становитесь выше его. Умы, разгоряченные вашей сегодняшней слабостью, не сумеют сдерживать себя в другой раз, и вместо одного человека, которым надо было пожертвовать для примера, вы пожертвуете десятью.
— Я ими пожертвую, когда это будет нужно, а сегодня это было бы бесполезной жестокостью.
— Я действовал таким образом только для того, чтобы заставить уважать оружие короля, — холодно сказал Рони.
— А я разве не заставляю его уважать? — возразил Крильон с живостью, свойственной человеку
— Я не так это понимаю, и ради бога, если вы желаете сделать мне какие-нибудь замечания, сделайте их сейчас, чтоб никто не был свидетелем разногласий, возникающих между офицерами королевской армии.
— Но, любезный месье Рони, между нами нет разногласий, я вспыльчив и груб, а вы осторожны и медлительны. Этого достаточно, чтобы разделять нас иногда. Притом, все происходит семейно, перед нашими людьми, и я не вижу свидетелей, которые мешали бы нам дружески обняться.
— Извините, один есть, — сказал Рони, указывая Крильону на Эсперанса.
— Этот молодой человек? Это правда. Это он предложил заплатить сто пистолей за гвардейца Понти?
— Он, посмотрите, как Понти пожимает ему руку.
— Красивый мальчик, — прибавил Крильон. — Друг Понти, без сомнения?
— Вовсе нет, посторонний, заступившийся за наших гвардейцев.
— В самом деле? Я должен его поблагодарить.
— Это тем более доставит ему удовольствие, что он искал вас в лагере гвардейцев.
— Если так, то он нашел меня, — весело сказал Крильон, подходя к Понти и Эсперансу.
Они еще стояли, взявшись за руки, друг против друга. Понти благодарил с жаром великодушного сердца, любящего преувеличивать оказанную услугу. Эсперанс отговаривался с простотой прекрасной души, которая боится слишком большой признательности. Приход Крильона прекратил этот дружеский спор.
— Я еще не кончил с вами, — сказал Понти. — И это будет продолжаться вечно!
— Хорошо! — воскликнул Крильон. — Хорошо, кадет! Я люблю людей, которые принимают на себя такой долг и платят его. Ступай! — И капитан ласково похлопал его по плечу ладонью, весившей фунтов сто.
Понти согнулся под двойной ношей уважения и ласки, улыбнулся в последний раз Эсперансу и пошел к своим товарищам.
— Благодарю вас за моих гвардейцев, — сказал Крильон Эсперансу. — Вы мне нравитесь. Не с просьбой ли какой желали вы видеть меня?
— Нет.
— Тем хуже. Что же имеете вы мне сказать?
— Я привез вам письмо.
— Давайте, — благосклонно сказал Крильон. — Тот, кто ко мне пишет, выбрал приятного посланника. От кого это письмо?
— Кажется, это письмо моей матери.
Услышав этот неопределенный и потому весьма странный ответ, Крильон остановил на молодом человеке удивленный взгляд.
— Что значит «кажется»? — спросил он. — Разве вы не уверены в этом?
— Нет, но прочтите, и вы будете знать столько же, как я, а может быть, и более.
Эти слова, произнесенные с веселым простодушием, окончательно заинтересовали Крильона, и он взял письмо из рук Эсперанса. Оно было запечатано черной печатью с арабским девизом, конверт был из итальянского пергамента, и от него исходил легкий аромат, какое-то благородное благоухание ладана или кипариса.