Прекрасная Габриэль
Шрифт:
Де ла Раме вздрогнул и отпрянул.
— Если я и принес перстень, — сказал он, испуганно глядя в спокойные и ясные глаза Эсперанса, — отчего же меня могут повесить за это, как вы говорите?
— Если этот перстень принадлежал какому-нибудь гугеноту, убитому или, лучше сказать, умерщвленному ружейным выстрелом, когда он проходил близ Омаля по дороге, обрамленной двойной изгородью из терновника…
Де ла Раме побледнел.
— На войне все носят ружья, — сказал он, — и стреляют из них в неприятелей.
— Очень
— Вы, стало быть, докажете, — сказал дрожащим голосом растерянный де ла Раме, — что я…
— Убили гугенотского дворянина? Это было бы трудно. Но я докажу, что вы сняли с его пальца этот перстень.
— А!
— Да, и еще скажу, кто дал этот перстень этому дворянину и кому вы его отдали. Может быть, тогда догадаются, почему этот дворянин был убит; может быть, тогда откроется то, что заставит повесить вас… Вы видите, что я все возвращаюсь к тому же, стало быть, я говорю правду.
Де ла Раме, вне себя от испуга, судорожно кусал пальцы и дергал свои рыжие усы.
— Хорошо, — прошептал он отрывистым голосом после минутного размышления. — Вы знаете мою тайну, я уступаю, вор останется жив. Но после этой уступки, если вы не трус, вместо того чтоб допустить всех этих солдат, которых вы возмущаете против меня, убить меня, вы сойдетесь со мною на повороте дороги. Я знаю одно место в чаще, пустынное, годное для разговора, в котором мы можем поучаствовать и для которого мне недостает только моей шпаги. Я схожу за ней и принесу ее через десять минут.
— Хорошо, принесите вашу шпагу, — отвечал Эсперанс, — но предупреждаю вас, что ружью я не доверяю и что у меня к седлу прикреплен штуцер.
Прежде чем де ла Раме успел ответить на это жестокое нападение, послышалось имя Крильона, повторенное несколько раз.
В самом деле под липами шел, в сопровождении Рони и офицеров, знаменитый Крильон, которого три короля прозвали храбрым и у которого не было соперника в Европе в мужестве и великодушии.
Крильону было тогда пятьдесят два года, он был бодр, высоко держал голову, маленькую сравнительно с обширными размерами его тела. Без огня, сверкавшего в его больших глазах, его приняли бы, с его густыми серыми усами, свежим румянцем и полнотой щек за квартального надзирателя. Но если эти усы подергивались, а эти щеки трепетали от бури битвы, то являлся Крильон истинный, во всей своей красе: в этом коренастом теле обнаруживались изящные мускулы, божественное пламя вдохновляло эту благородную плоть, и из оболочки квартального надзирателя выходил великий герой.
Множество гвардейцев следовали на почтительном расстоянии за обожаемым начальником. Крильон слушал рассказ Рони о сцене обвинения и ожесточения обвинителя.
— Где обвиняемый? — спросил он.
— Это я, — жалобно отвечал Понти.
— А! Это ты! Ты дурно дебютируешь, дофинский
— Я был голоден, и я взял контрибуцию не с бедных, а с богатого дворянина, который должен бы был предложить мне обедать.
— А где же этот дворянин? — спросил Крильон.
Рони указал рукою на де ла Раме, возле которого стоял Эсперанс.
— Который из двух? — прибавил Крильон.
— Не я, — сказал Эсперанс, отступая.
— А!.. Это вы?..
Крильон окинул обвинителя взором с ног до головы с той холодной повелительностью, перед которой всякая гордость умолкает.
— Что у него взяли?
— Дичь, — отвечал Понти.
— И ригу сожгли, — вмешался Рони.
— За которую этот великодушный дворянин предложил заплатить сто пистолей! — вскричал Понти с поспешностью, как будто не хотел допустить своего начальника следовать неблагоприятной мысли.
— Сто пистолей за дичь и ригу, — это очень неплохо, — сказал Крильон.
— Не правда ли?
— Молчи. Ну, пусть дадут сто пистолей истцу, и пусть он поблагодарит.
— Истец хочет другого, — перебил Рони.
— Чего же?
— Он хочет выполнения статьи перемирия.
— Какого перемирия?
— Кажется, перемирие только одно, — колко сказал де ла Раме, который счел благоразумным до тех пор молчать и который, по условию с Эсперансом, хотел оставить жизнь Понти, но только так, чтобы его отблагодарили за это.
— Это вы говорите со мною? — спросил Крильон, широко раскрыв свои большие черные глаза, которые метнули молнии в несчастного де ла Раме.
— Да.
— Если так, то надо было снять шляпу.
— Извините. — Де ла Раме снял шляпу.
— Вы говорили, — продолжал Крильон, — что этот молодой человек хочет не денег за свою дичь и ригу?
— Он хочет, чтоб привели в исполнение статью о перемирии, — закричал Понти, — то есть, чтоб меня расстреляли.
Крильон вздрогнул от этих слов, и очевидно было, что к содержанию этой статьи он уважения не испытывает.
— Чтобы расстреляли?! За кур? — проговорил он.
— За уток. Как изволите видеть, профос уже арестовал меня, — сказал Понти.
— Кто это приказал? — спросил Крильон, осматриваясь по сторонам.
— Я, — отвечал Рони, несколько смутясь.
— Вы с ума сошли! — закричал Крильон.
— Надо же было уважить подпись короля.
— Вот вы, статские господа! — вскричал Крильон. — Вы воображаете себя воинами, потому что смотрите, как мы воюем. Отдать человека профосу за то, что он унес уток!
— И сжег… — перебил было Рони.
— Ригу, мы это знаем. — Крильон повернулся к де ла Раме. — И это ты требовал такого наказания моему гвардейцу?
— Я, — отвечал де ла Раме, очень смутившись от того, что Крильон вдруг начал говорить ему «ты», но гордость заговорила еще громче инстинкта самосохранения.