Прекрасная Габриэль
Шрифт:
Крильон покраснел и потупил глаза.
— Потом, — продолжал Эсперанс, — старик попросил меня пойти в комнату моего гувернера Спалетты, чтоб узнать, не оставил ли он какого-нибудь уведомления о своем отъезде. Ничего не было. Пока мы осматривали дом, слуга моей матери обнаружил удивление, которое выразилось гневом, когда я показал ему мебель и посуду, которые были чрезвычайно просты и которые я до тех пор считал роскошными. Когда мы вошли в конюшню, старик увидал, что моя лошадь совсем простая.
— Так вот какой образ жизни заставлял
— У меня есть ключница, кухарка и лакей. И то Спалетта находил издержки слишком большими и был прав. Содержания, назначенного мне моей матерью, едва доставало, после того как я пожелал завести свору в семь собак.
Старик в бешенстве топнул ногой.
— Теперь я понимаю, — сказал он, — почему Спалетта убежал по моем приезде. — Содержания, назначенного вашей матерью, было едва достаточно, говорите вы… Знаете ли вы, как велико было это содержание?
— Кажется, тысяча экю ежегодно, — отвечал я.
— Я посылал тысячу экю каждый месяц, — сказал старик, покраснев от негодования, — и вы должны были иметь шесть лакеев, столько же лошадей и парк, где лошади и собаки утомлялись бы каждый день. Спалетта крал у вас десять тысяч экю каждый год. В десять лет он должен был разбогатеть.
— Я не сделался от этого беднее, — отвечал я. — Притом, за неимением лошадей, я был принужден ходить пешком по горам и долинам, за неимением лакеев, я служил себе сам, вы видите, как я сделался высок и силен. Посредственность, которая вам не нравится, оказала мне большие услуги. И Спалетту, которого вы проклинаете, мы должны, напротив, благословлять за то, что он крал мои деньги. При роскоши, которой вы хотели меня окружить, я сделался бы толст и тяжел.
— Может быть, — сказал старик. — Но ваша бедная матушка была бы очень огорчена, узнав, что вы желали или сожалели о чем-нибудь. Подобное несчастье уже не возобновится. Я принес вам за первый месяц деньги, назначенные вам.
Он отсчитал мне две тысячи экю золотом.
— Двадцать четыре тысячи экю в год! — закричал Крильон.
— Да, именно.
— Вы очень богаты, молодой человек.
— Слишком. Это состояние огромное в такое время, когда ни у кого больше нет денег.
— Должно быть, сумма, назначенная мне, очень значительна, — сказал я слуге моей матери, — что, если я проживу пятьдесят лет?
— И ваши дети будут получать ее, — отвечал старик с улыбкой. — Не бойтесь, вы не истощите шкатулку.
— Друг мой, — прошептал я, — если моя мать скопила все это из сумм, вырученных за ее драгоценные каменья, стало быть, у нее было их много?
— Много, — отвечал он, — очень много.
— Не правда ли, что все это очень странно? — спросил Эсперанс Крильона.
— Да, молодой человек, — сказал со вздохом кавалер.
— Старик провел у меня целый день, выказал мне почтение и был ласков со мной, что заставило меня нежно
— Но этот Спалетта знает что-нибудь? — спросил Крильон.
— Нет, потому что старик, когда я спросил его о том, что я скажу Спалетте, отвечал мне, что Спалетта был нанят им в гувернеры ко мне и никогда с ним не переписывался. Теперь мне остается спросить вас, кавалер, разъяснил ли мой рассказ то, что казалось вам темным в моих словах, и лучше ли вы понимаете теперь письмо моей матери?
Крильон ничего не отвечал, он опять перечитывал письмо, а потом сказал Эсперансу:
— Кажется, понимаю.
— Если в этом письме есть что-нибудь интересное для меня, будет ли нескромностью с моей стороны спросить вас?
— Я еще не знаю.
— Я молчу, извините меня.
Крильон размышлял с минуту.
— Извините, — сказал он, — вы мне сказали, что вы получили это целых шесть месяцев тому назад?
— Это правда.
— И следовательно, вы оставляли у себя шесть месяцев письмо, адресованное мне. Вы не поторопились.
Эсперанс покраснел.
— Разве я дурно сделал? — спросил он. — Я не считал себя обязанным торопиться. Чего требовала от меня воля моей матери? Не воевать против кавалера де Крильона, я этого не сделал. Доставить письмо кавалеру де Крильону, я это сделал. Конечно, я мог бы поторопиться, но вы воевали далеко от меня. Надо было предпринять далекое путешествие, которое, я признаюсь, очень стеснило бы меня в то время.
— Вы, без сомнения, были заняты какой-нибудь любовной интригой?
— Да, — отвечал Эсперанс, улыбаясь самым очаровательным образом. — Умоляю вас простить меня. Молодые люди — эгоисты, они не хотят потерять ни одного из цветов, которые молодость рассыпает для них.
— Я вас не осуждаю, но эта любовь, стало быть, кончилась, эти цветы завяли, если я вижу вас сегодня?
— Нет, слава богу, моя возлюбленная очаровательна.
— Однако вы оставили ее для меня.
— Ну нет, — весело сказал Эсперанс, — я не могу похвалиться даже этим добрым поступком. Вы меня извините за мою откровенность. Я приехал к вам только для того, чтоб следовать за моей возлюбленной.
— В самом деле?
— Она жила в моем соседстве около полугода. Отец призвал ее в дом, который он имеет в окрестностях Сен-Дени и, признаться ли, хотя это невежливо?.. Проезжая по дороге, которая ведет в Сен-Дени, и узнав, что вы стоите лагерем с этой стороны, я просил позволения видеть вас и, как говорится, один камень употребил на два удара. Еще раз, кавалер, умоляю вас быть снисходительным. Эта откровенность не что иное, как грубость, но я предпочитаю быть невежливым с Крильоном, нежели ему лгать. Теперь, отдав вам письмо, я откланяюсь вам с величайшим уважением и отправлюсь своей дорогой.