Прекрасная Габриэль
Шрифт:
Эсперанс подавил вздох.
— Отчего вы не сопротивляетесь? — спросил он.
— Я пробовала, но борьба разбила меня. У меня нет больше сил. Нельзя сопротивляться отцу, когда его зовут графом д’Эстре. А если король не поспешит ко мне на помощь, я погибла.
— Что же надо сделать? — спросил Эсперанс.
— Я наскоро написала несколько строк, которые надо доставить его величеству сейчас. Ах, какая это будет услуга и как я буду вас благословлять всю жизнь!
— Может быть,
— Это такой великий государь, герой!
— Я понимаю ваш энтузиазм, вашу любовь…
— Мой восторг к его величеству.
— Вам ни к чему оправдываться. Я сейчас поехал бы сам отвезти королю вашу записку, но я ранен, я болен. Я не могу держаться на ногах, а тем более ехать верхом; но мой друг свободен и может проскакать сто лье, если вы поверите ему записку. Я отвечаю за его скромность, за его быстроту.
— О, как я смогу отплатить вам за такую доброту? Вот записка. Желаю вам здоровья, месье.
— Желаю вам счастья, мадемуазель.
Около нового здания послышался лай собак; оба караульщика поспешно вернулись. Дрожащие руки Габриэль сунули письмо в руку Эсперанса.
Уже обе молодые девушки улетели, как ласточки, а теплое пожатие руки, вместо того чтоб изгладиться, перешло в пылающий жар, который переходил от руки к сердцу Эсперанса.
— Разве в этой записке огонь? — прошептал удивленный Эсперанс.
Он вспомнил, что эта записка, прежде чем перешла в его руки, согрелась на груди Габриэль.
На другое утро Эсперанс грустно одевался, перебирая в голове тысячу смутных мыслей, которые казались ему еще больнее его тела, вдруг отворилась дверь, и явился капюшон. Только один капюшон на свете имел этот педантический вид и эти величественные колебания. Эсперанс узнал брата Робера, который принес, по обыкновению, крепительное вино. Женевьевец обвел глазами комнату, как бы ища кого-то.
— Я не вижу, — сказал он, — вашего товарища, любезный брат?
— Понти вышел, любезный брат, — отвечал Эсперанс.
— А! Вышел… Жаль! Здесь есть слуги для выполнения поручений наших гостей.
Эсперанс промолчал; он не умел лгать.
— Тем более, — продолжал брат Робер, — что месье де Понти, верно, поехал верхом, потому что, осматривая конюшни, я не видел его лошади в стойлах.
Брат Робер, говоря таким образом, устремил проницательный взгляд на Эсперанса, который продолжал молчать.
— Должно быть, он отправился далеко, — сказал женевьевец.
— Довольно далеко, любезный брат.
Женевьевец сел на окно на том самом месте, где накануне Габриэль пожимала руку Эсперансу.
— Кавалер де Крильон, — прибавил
Эсперанс покраснел.
— Часто, — продолжал женевьевец, — молодые люди делают проступки или от недостатка ума, или от излишней нежности сердца. Идет прямо только тот, кто идет просто.
Эсперанс, очень сконфуженный, возразил:
— Поверьте, любезный брат, что Понти всегда пойдет прямо.
— Все зависит от дороги.
Эсперанс вздрогнул.
— Вы знаете все? — спросил он.
Его тяготила тайна, и он хотел высказать ее.
— Я решительно ничего не знаю, — сказал женевьевец, — кроме того, что месье Понти уехал верхом; но я предполагаю, что он должен был иметь серьезные причины для того, чтобы бросить вас.
— Очень серьезные.
— Тем хуже, — повторил монах.
— Судите сами, любезный брат, — сказал Эсперанс, желая освободиться от ответственности и не лгать, — два человека с сердцем могут ли видеть хладнокровно несправедливости, совершающиеся здесь?
— Здесь совершаются несправедливости? — невинно спросил брат Робер.
— Вы сами участвуете в них, если вы их не посоветовали, то по крайней мере передали; вы могли спасти эту молодую девушку, а допускаете приносить ее в жертву.
— Я не понимаю ни слова, любезный брат.
— Вы не понимаете несчастья мадемуазель д’Эстре, насилия, которое употребляют с нею?
— Мне было неизвестно, что вы знаете эту девицу.
— Я теперь ее знаю.
— И осуждаете ее отца?
— Менее, чем ее будущего мужа. Делаться орудием, которым отец мучит дочь, — это гнусно!
— Лекарство, которое спасает, никогда не бывает слишком горько.
— Пусть так, но будущий муж слишком горбат.
Брат Робер отвечал с бесстрастным видом:
— Эти различия слишком суетны для таких бедных монахов, как мы, которым предписывает долг не принимать участия в чужих делах.
— К счастью, я не католический монах! — вскричал Эсперанс.
Брат Робер с удивлением посмотрел на молодого человека, как будто не так расслышал.
— Много вещей, которые вы завязали, теперь развязываются, — продолжал Эсперанс. — Я признаюсь вам в этом без угрызений, убежденный в глубине сердца, что вы одобряете меня, потому что вы монах достойный, человеколюбивый, сострадательный, остроумный, и ваш капюшон знает только половину ваших мыслей о наших светских слабостях. Однако, хотя, может быть, вы будете меня осуждать, я скажу вам, что я сжалился над бедной молодой девушкой, которую приносят в жертву, и составил заговор против ее горбатого жениха.