Прекрасная пленница
Шрифт:
– Видишь? Вот моя шея! А лица ты никогда не видел – не так ли? То же и с Измаилом. Он показывает руку, шею, лицо же – никогда! А если покажет – ты умрешь.
Она проговорила это с глубоким волнением, помолчала, а затем звонко рассмеялась и, притянула его голову, прижала ее к своей теплой нежной шее. Он, не помня себя, схватил ее в объятия. Но она ловко выскользнула, оттолкнула его и откинулась на диван, поправляя свое покрывало и платье.
– Риккардо! – низким грудным голосом позвала она.
Он не шевелился. Он боялся и ее, и самого себя.
– Риккардо! Мой мальчик! Мой дорогой! Иди сюда! Ближе! Совсем близко!
Его влекло
– Риккардо!
Руки ее обвили его шею, когда он опустился на колени подле дивана. Кровь бросилась ему в голову, в ушах звенело.
– Ты еще любишь меня немножко? – шептала она ему на ухо. – Ты не забыл?
– Это ты не любишь, раз не хочешь помочь…
– Потому-то и не хочу, что люблю, глупый! Ты – дитя! Капризное дитя, которое ни за что не хочет уступить! В таком пустяке! Я сделаю тебя богатым! Самым богатым в регентстве! И ты будешь любим, как никто в регентстве! А какие драгоценности ты станешь дарить мне! Черные жемчуга в память темных ночей, как жемчужины бесценных. И никто не узнает, откуда у тебя деньги. Он не выдаст никогда. Он – мудрый.
– Я не хочу денег, добытых таким путем. Я не продаюсь.
– Ребячество! – В ее голосе были почти материнские нотки. – Во имя чего ты это делаешь? Бредни! А мы боремся за вполне реальное, за нашу свободу!
– Свободу! – воскликнул он. – Я говорил уже Си-Измаилу – не освобождение, а сильнейшее порабощение готовите вы народу, собираясь поднять его во имя религиозного фанатизма, которому давно пора изжить себя!
– Если ты примкнешь к нам, ты можешь достичь высокого положения, а ты молод и должен быть честолюбив…
Он только головой покачал. Несколько минут царило молчание. Потом она заговорила снова, заговорила вполголоса, и в тоне ее была ласка.
– Помнишь, ты просил меня не так давно остаться с тобой, не плясать больше, быть только твоей?.. – Она притянула его к себе. – Хорошо, допустим, я соглашусь. Я буду плясать только для тебя, для тебя одного. Я дам тебе не одну, а тысячи ночей. Скажи, ты был бы счастлив? Я умею любить, как ни одна из ваших женщин. Мы уедем на юг, в Гафзу. Ты знаешь Гафзу? Там кругом пустыня, жгучая, как небо в полдень; тепло и мягко ночью на зыбучем песке. Мы разобьем там палатку. Ты будешь слышать, милый, крики шакалов по ночам, чувствовать дыхание знойного ветра; мы распахнем полу палатки и будем смотреть на огромное-огромное, все в звездах небо. А Сайд станет сочинять для нас поэмы. Потом мы побываем в прохладных оазисах, между гор, будем гулять под финиковыми пальмами, меж абрикосов и масленичных деревьев – там совсем райские сады. Я знаю там одну маленькую кофейню, где свежо, как в глиняном кувшине. Я знаю там одного флейтиста, который играет так, что заслушаться можно и целый день просидеть, не вставая с места. Целый день щелкает там домино, и пение никогда не умолкает. Перед кофейней растут лимонные деревья, и весной пахнет, как в раю. Ты проводил бы там дни, а ночью приходил бы ко мне. А я ждала бы и готовила тебе ужин, и мы ели бы… как в Карфагене… и я забавляла бы тебя, милый…
Она гладила его по голове.
– Надо уметь любить. Ты кое-что знаешь, но должен еще многому научиться. Я буду учить тебя, любимый. А когда я надоем тебе и потянет к жене – ведь ты скоро женишься, правда? – ты только слово скажешь, и я уеду далеко, далеко… Потому что, раз обед съеден – с ним покончено. Но, вспоминая то время, что ты провел со мной, ты будешь говорить: «Да, я был
Риккардо ощущал ее пальцы у себя на глазах, на шее и смотрел на нее, как в трансе. Он ничего не помнил, ни о чем не думал. Он придвинулся к ней ближе и сомкнул руки вокруг нее.
– Мабрука! Мабрука! Дай посмотреть на тебя без покрывала.
– Если я подниму покрывало, я нарушу свой обет и навлеку на себя несчастье!
Он сжимал ее в своих объятьях.
– Мабрука! Мабрука! Я не успокоюсь, пока ты не откроешь лица!
– Обещай, и открою, – помолчав, медленно сказала она.
В ушах у него шумело.
– Что я должен обещать?
– Что ты исполнишь то, чего он хочет – этот пустяк, – и примешь то, что он предлагает.
– Я не могу.
– В таком случае, не могу и я. – Тон у неё стал враждебным.
– Так-то ты любишь меня?
– Люблю, а потому и хочу, чтобы ты выбрал безопасный путь. Обещай…
Вместо ответа, он дернул черный шелк, закрывавший ей лицо. Шелк треснул. Она вскрикнула, отвернувшись, зарылась головой в подушки. Риккардо почувствовал, что его схватили сзади; на крик хозяйки в комнату вбежал негр. Риккардо не мог шевельнуться. Ничего не увидав, он потерял все и проклинал себя.
Мабрука одной рукой поправила разорванное покрывало и с коротким смешком отослала негра.
– У Бэды в руках был кинжал – стоило мне махнуть рукой, и тебя не было бы в живых, – сказала она.
Потом, сбросив туфли, заходила босиком по комнате, легкая, молчаливая и гневная. Остановилась неожиданно перед Риккардо и долго и напряженно вглядывалась в него.
– Смотри же, глупец!
Она без предупреждения отбросила разорванное покрывало.
– Ты хотел навлечь беду на себя и на меня – так вот же!
Свернув свой хаик, она ударила им Риккардо по лицу. Хаик упал на пол.
Риккардо стоял, обезумев от изумления.
Даже искаженное гневом, лицо ее было прекрасно своеобразной красотой. Она не была уже молода, но всегда защищенная от солнца кожа сохранила нежную белизну. Овал лица, начинаясь широким лбом, суживался к подбородку. Большие, с тяжелыми веками, подведенные глаза горели огнем ненависти. Довольно большой рот с полными губами был подвижен. На обеих щеках алели крестообразные клейма; много лет тому назад зажившие, они казались вытатуированными.
– Что же ты молчишь, глупец? – выкрикнула она.
Риккардо не мог вымолвить ни слова. Она вдруг притихла. Посмотрела на упавший хаик, посмотрела на Риккардо и, только сейчас осознав, что наделала, с выражением глубочайшего отчаяния упала навзничь на диван.
Это привело его в себя. Он подхватил ее и стал покрывать поцелуями ее лицо, рот, глаза, изуродованные щеки. Она сначала как будто не замечала, но вдруг залилась слезами, как испуганный ребенок цепляясь за него.
– Что я наделала! Я погибла!