Прекрасный дом
Шрифт:
Она подняла свою вуаль, руки ее дрожали. Ее большие глаза были полны фанатической ярости, которой он никогда не видел в них прежде.
— Так вот она, твоя благодарность!
— За что, Линда?
— Тебя привезли домой под конвоем, а теперь, когда твоим друзьям удалось тебя освободить, ты еще на меня и злишься.
— Я делаю различие между тобой и моими так называемыми друзьями.
— А за кого ты принимаешь меня? Ты, наверно, думаешь, что я рада и счастлива видеть моего мужа опозоренным?
— Я всегда ставил тебя намного выше остальных, Линда, и я не отказался от этого мнения и сейчас. Ты говоришь, что не веришь в меня. Это значит,
— Том, ты уже достаточно обидел меня, и больше я не хочу слушать твоих оскорблений.
Так и не раскрыв телеграмм, он резко сунул их обратно ей в руки, и она отшатнулась, боясь, что он ее ударит.
— Отдай их офицеру из моего конвоя и скажи ему, что лейтенант Эрскин свободен.
Быстрым шагом он прошел мимо нее и свернул в аллею, что вела к конюшням…
Двенадцатилетний мальчик, сын Умтакати, трудился вовсю: он готовил постели конвойным и носил сено их лошадям; ему помогал Эбен. Окна в конюшне были маленькие и высокие, поэтому в длинном теплом здании уже смеркалось. На стоге сена сидела, поглядывая вокруг, молодая зулуска; когда Том вошел, она опустила глаза.
Мальчик застенчиво пробормотал «инкосана», и Том прошел мимо него. Он видел все как во сне, отчетливо, но в каком-то бессмысленном нагромождении: четыре серые рабочие лошади с лоснящимися шкурами, затем пять первоклассных верховых лошадей, потом его собственный жалкий конь и лошади конвойных с натертыми от седел спинами. Подвижным отрядам, участвующим в боевых операциях, необходимы свежие лошади. Он стоял в дальнем конце конюшни, прислонившись спиной к побеленной известкой стене, закрыв глаза. До его слуха доносились разные звуки: шуршанье грабель, которыми сгребали сено, топот переступавших с ноги на ногу лошадей и беспрерывное жевание. Эбен что-то спросил у мальчика, но тот не ответил.
Том наконец очнулся от оцепенения. Тяжело ступая и шатаясь, как пьяный, он прошел по залатанным половицам к дверям и вышел из конюшни. Он позвал с собой Эбена и Розу Сарона и по протоптанной дорожке повел их через плантацию к баракам, где жили семьи рабочих. Женщины стряпали, но они уже знали о его приезде, и потому тотчас бросили свою работу и обступили Тома, словно чувствуя, что он расскажет им что-то ужасное. Не успел он еще и рта раскрыть, как они упали на колени и разразились горестными причитаниями.
— Дайте мне сказать, — взмолился Том.
Они перестали рыдать и только раскачивались, а слезы все струились из их глаз.
— Вы знаете правду, она тяжела и горька. Никто никогда не сможет сказать вам, где сегодня многие мужчины. Они больше не вернутся. Умтакати больше не вернется. Вам, женам и сыновьям этого человека, который был отцом и мне, я могу сказать только одно: я был рядом с ним, когда он умер, и я пытался спасти его. Мне сейчас еще слишком больно рассказывать об этом подробно. Он умер, как подобает мужчине, и сердце его не дрогнуло.
Женщины разразились пронзительными воплями, а дети начали всхлипывать. Том подозвал к себе Номлалазу; она сразу резко изменилась, постарела, осунулась.
— Номлалаза, возьми своих дочерей и возвращайся в Колючие Акации. Солдаты больше туда не придут.
Она подняла на него воспаленные глаза, и прежнее выражение достоинства с некоторым оттенком враждебности снова появилось на ее лице.
— Я уйду… Мои дети не хотят оставаться здесь. Но там нет места, где мы могли бы спать, только высохшие ручьи да овраги. Хижины моего мужа сожжены, кто выстроит их снова?
— Я
Она ахнула, прикрыла ладонью рот и, потрясенная, уставилась на огромного мулата, которого, когда она видела его в последний раз, называли Ничье Дитя.
Том быстро покинул их, и холодный воздух, поднимавшийся вместе с сумерками с реки, был полон их замирающих криков; в воздухе плыли также знакомые запахи зимнего вечера на ферме: запах дыма от горящих дров, запах сена и сладковатый запах коров, жующих свою жвачку в стойлах. В конюшне, хотя там было уже совсем темно, все еще возился мальчик, сгребая сено. Том снял фонарь с крюка. Стекла фонаря были совсем закопчены, а одно так и осталось с трещинкой, как много недель назад. Он открыл дверцу, зажег запыленный свечной огарок и снова повесил фонарь на крюк. Фонарь горел тусклым светом. Коса для свежей травы и деревянные грабли висели, как всегда, на балке. Он сел на перевернутое вверх дном ведро и подозвал мальчика. Все недолгое время своего пребывания в Раштон Грейндже он чувствовал, что должен чем-то помочь малышу. Это отвлекало его от несносных мыслей о Линде, вручившей ему позорное освобождение. Он тогда вспылил и теперь чувствовал себя разбитым и слабым, как ребенок, как тот самый ребенок, который много лет назад приходил в эту теплую конюшню поплакать о том, как жестоко и несправедливо с ним обошлись.
— Сколько они тебе платят? — спросил он.
На секунду мальчик задумался и опустил свои большие глаза.
— Ничего, инкосана, — ответил он.
— Я заплачу тебе. Запомни, когда ты начал работать. Я вернусь; быть может, не скоро, но я вернусь и найду тебя. Вот два фунта — тебе придется теперь самому о себе заботиться, потому что твой отец больше не может тебе помочь.
Мальчик вопросительно взглянул на него, пытаясь понять то, что скрывалось за словами белого. Он был очень похож на Умтакати, такой же стройный и ладный, с широко расставленными глазами и крупным лбом. Но в его глазах уже появилось выражение недоверия, какого никогда не было у его отца. Это будет новое, более решительное поколение.
— Твой отец был всегда добр ко мне, когда я был маленьким, — сказал Том. — Он учил меня ставить капканы, а когда я уставал, носил меня на руках. Он подарил мне олененка, которого поймал в лесу и приручил. Однажды он принес мне двух молодых журавлей, потом они выросли и ходили за мной по саду. Но как-то весной они улетели со стаей диких птиц.
Мальчик внимательно слушал и чуть удивленно улыбался. Том не мог заставить себя сказать ему, что Умтакати умер. Снаружи донеслось пыхтенье автомобиля, который Ян Мимприсс ставил в пустой каретный сарай. Том оседлал лошадь и подвел ее к дверям; потом снял фонарь и задул его.
— Хватит работать, — сказал он мальчику. — Иди поешь.
Ян встретил его на аллее. У него были темные глаза, свежий цвет лица и влажные красные губы.
— Том, мне хотелось бы сказать тебе, что я твой друг. Мы все твои друзья, что бы ни случилось.
— Ты и твоя мать? — спросил Том.
Розовые щеки молодого человека порозовели еще больше, но он улыбнулся, как бы говоря: «Не злись, старина». Том сел в седло и поскакал, не простившись. Он застегнул шинель на все пуговицы и поднял воротник: по дороге в Конистон будет холодно. Большой дом, в котором кое-где из-за штор светились огни, снова погружался в зимний мрак.