Прекрасный дом
Шрифт:
— Я позаботился об этом; мой сын уехал сегодня вечером. Завтра он должен быть в Раштон Грейндже.
— Я бы хотел, чтобы суд состоялся как можно скорее.
— Это от меня не зависит.
— Выражаясь мягко, очень неприятно, когда тебя обвиняют в позорном и бесчестном поведении.
— Вы сами пожелали пренебречь своим долгом и нарушить дисциплину, и теперь вам придется ответить за это. Вы, конечно, старались выставить напоказ свои благородные чувства. Не воображаете ли вы, что вы единственный гуманный офицер из числа моих подчиненных?
— Именно это, сэр, и вызывает ко мне враждебное отношение.
На мгновенье Эльтон поднял свои холодные глаза с красными веками.
— Мы не в детском саду, и рыцарским чувствам здесь не место… Противники наши отнюдь не рыцари. Вот в этом тазу — голова Бамбаты. Вы представляете себе, что сделал бы с нами
— Нет, сэр.
Полковник Эльтон пожал плечами. Да, этот человек убежден, что он преследует какую-то высокую цель, и не сомневается в своей правоте, подумал Том. Но он живет в мире реальных страхов, и вполне понятно, почему он, прежде чем приступить к еде, заставляет повара пробовать ее. Разум его остро реагирует на страх. Восстание подняло его на волнах террора и паники, и, благодаря своему особому восприятию действительности, он безошибочно знал, что делать и чего ждать от своих людей. Он был их злым гением; но в них самих уже жило зло, и он только умело организовал и использовал его, а потом прикрывал стандартными фразами своих сводок. Том ожидал, что полковник, который у него на глазах и в присутствии всего штаба собственноручно застрелил Мбазо, будет после этого убийства рвать и метать, и был теперь озадачен мягкостью Эльтона. Быть может, безмолвная беседа с плававшей в тазу головой несколько его разрядила и реальные тревоги сегодняшнего дня сменились в его уме неведомыми кошмарами будущего.
Том подождал немного, но Эльтон молчал. Тогда он вышел из палатки, взглянув еще раз на неподвижный лысый череп под электрической лампочкой.
Глава XXX
В ГОРОДЕ
Воскресное утро в городе; солнце еще не встало, небо было чистое и светлое, а на горизонте уже прозрачно-розовое. Сухая, побелевшая трава на рыночной площади серебрилась инеем. Звонили церковные колокола, сзывая прихожан к утренней службе. Эбен Филипс быстро шагал по дорожке, усыпанной гравием; он спешил к остановке возле муниципалитета, чтобы поспеть на первый трамвай. У здания верховного суда и у стен других правительственных учреждений лежали мешки с песком. Но Эбен не нуждался в напоминаниях о том, что бушует война; осторожный, пожалуй, даже робкий взгляд его зеленых глаз, однако, не выдавал его мыслей. На улицах в этот ранний час почти не было белых, и, когда он сел в трамвай и занял заднее место, предназначенное для цветных, он старался не смотреть на четырех других пассажиров. Уже несколько месяцев он работал мелким подрядчиком по сооружению садовых сараев, птичников и оград, окраске и починке железных крыш. Никакого более выгодного дела ему не удавалось найти, и зарабатываемых денег едва хватало на содержание семьи. И все же теперь, когда он стал сам себе хозяином, у него появилось какое-то новое чувство собственного достоинства. Однажды он сказал Коломбу, что собирается стать подрядчиком, но тогда это было по сути пустым хвастовством, попыткой возвыситься в собственных глазах. Коломб — Исайя, как его называли в городе, — поддержал его в этом намерении и выразил готовность пойти к нему в помощники, и это заставило Эбена серьезно задуматься. Ему хотелось, чтобы Исайя был рядом, у Исайи была умная голова, он быстро соображал и умел хорошо работать.
Потом вспыхнула война, и он чувствовал, что, возможно, никогда больше не увидит Исайю. Время шло, находить работу становилось все труднее и труднее, и ему пришлось снизить цены. Цветной всегда должен запрашивать меньше, чем белый — не потому, что он хуже работает, а потому, что у него коричневая кожа. Цветные считали это незыблемым законом вечной природы. Почти всё в своей жизни они считали неизменным и поэтому были смертельно напуганы той яростью, которую вызывали у белых чистокровные зулусы. Зулусы пытались изменить положение вещей.
Порывы великой бури тревожили Эбена, и мысли его не могли ни на чем сосредоточиться, неизменно возвращаясь к войне. Джози утверждала, что у него лихорадка; она пичкала его хинином и принесла из аптеки бутылку слабительного. Уже в двух поколениях семьи Джози не было чистокровных зулусов, она не знала, что такое крааль и племя, и говорила по-зулусски
Он сошел с трамвая у железнодорожной станции. Вдоль дома губернатора и вокруг вокзала быстрым, чеканным шагом, притоптывая и махая руками, чтобы согреться, ходили часовые, вооруженные винтовками с примкнутыми штыками. Эбен свернул налево и двинулся в далекий путь к поселку Виктория.
Он вынул из кармана пакет с лепешками и пирожками с мясом, которые испекла Джози. Он сидел у порога лачуги, принадлежавшей Мейм, а грузная хозяйка раздавала гостинцы возбужденной ораве прыгавших по кровати ребятишек. Они смеялись и пищали от радости, но не забывали, что нужно вести себя прилично и как следует поблагодарить «бааса Эбена». Они называли его «баасом», как будто он был белым, но не боялись его. Роза Сарона отказалась от угощения. Она сидела на циновке рядом с матерью, и по их лицам Эбен видел, что у них плохие новости. Роза необычайно похорошела; у нее был открытый лоб, мелкие черты лица и полная, высокая грудь. За последние полгода она стала совсем взрослой, а на лице ее появилось выражение твердости и задумчивости.
Мать и дочь должны были еще выгладить платья, одеться и умыть детей перед тем, как отправиться в церковь, поэтому Эбен оставил их и присоединился к группе мужчин, расположившихся вокруг жаровни на открытом воздухе. Они сидели лицом к канаве с отбросами, а лист ржавого железа, прикрепленный к столбу, защищал их от ветра. Они молчали. Время от времени кто-нибудь бросал палку или камень в овраг или передавал по кругу жестянку с табаком. Поселок Виктория имел на своем счету кое-какие заслуги: правительство с помощью миссионеров сформировало целый полк из зулусов-христиан. Тысячи людей, польстившись на жалованье или из страха перед репрессиями и полицией, вступили в этот полк. Тогда среди них появились Мейм и жены ушедших к Бамбате христиан из секты эфиопов. И вскоре комиссарские импи потребовали выборности вождей, а затем заявили, что готовы защищать только свои собственные дома — лачуги поселка и миссию. К концу шестой недели, по совету главного зулусского комиссара, они были распущены по домам. Роза тоже участвовала в этой работе, и с тех пор Мейм позволяла ей отлучаться одной по ночам, когда нужно было выполнить какое-нибудь поручение. Полиция прочесывала поселок, в самую гущу населения засылались шпионы, поэтому люди были осторожны и молчаливы.
Во время службы в церковь тоже приходили шпионы, поэтому епископ Зингели не сказал ничего лишнего ни в молитвах, ни в проповеди; он ограничился лишь главой 65 из книги пророка Исайи и упомянул о предательстве Иуды Искариота. Роза Сарона молилась о спасении души Люси, за Исайю, за проповедника Давида и за Мьонго, который все еще ожидал смерти в тюрьме. Это было утро того воскресенья, когда произошла битва в ущелье. Молящиеся ничего не знали о происшедшем, ибо ущелье находилось на расстоянии многих дней ходьбы от поселка, но в битком набитой людьми Сионской церкви было мало таких, кто бы не плакал.
Эбен жевал пористые ломтики бычьего легкого, которые Мейм сварила для воскресного угощения. Еды в горшке было явно недостаточно, чтобы все могли насытиться, поэтому он делал вид, что тщательно пережевывает, и говорил больше, чем обычно, стараясь скрыть свои чувства. Прополоскав рот, он сел рядом с Мейм и Розой Сарона и сказал медленно и задумчиво:
— Я иду туда.
Они знали, куда он собирается, и ничего не ответили. Он травинкой чертил узоры в пыли за порогом. Косые лучи солнца проникали в лачугу и освещали ее убогое, но опрятное убранство.