Прелести
Шрифт:
— Степанов.
— Значит не иностранец?
— Как не иностранец, когда негр?..
Они некоторое время смотрели друг на друга, затем молча принялись за еду.
Баландёры принесли кашу. Кашу не стал брать никто. Наложили, на всякий случай, только Ромке — вдруг проснётся, кашки захочет…
Часа в три дня коридорный постучал по фрезе:
— В баню ходили, нет?
— Какой там ходили! — заорали в голос Макаров с Черновым. — Никуда ещё не ходили!
— А что так? Все давно помылись.
— Так ты же сказал: «После обеда!»
— А… Ну значит пошутил…
— Как пошутил? —
— Ладно, собирайтесь…
Перед самым выходом из бани, Бертник протянул мне полотенце:
— Держи. Твоё теперь, как обещал. И вот мыло возьми хорошее…
Спустя две недели, в Воронеже выпал густой белый снег. На прогулку вышли только я и Роман. В камере произошли изменения — ушёл на зону Валера, а заехал наш с Ромкой ровесник, Андрей, из пригородного посёлка Семилуки. В два-семь он уже сидел примерно с месяц и уезжал для прохождения следственного эксперимента. Я сразу обратил внимание на натянутость отношений между ним и Романом. Причем последний проявлял в этом назревающем конфликте гораздо большую активность. Подливал керосину ещё и Бертник, который незаметно сталкивал лбами молодых арестантов. Владимир занял освободившуюся нижнюю шконку, где раньше спал Валера, и по-прежнему мало с кем общался. Питался также отдельно, иногда, правда, с Романом. Я же предпочёл питаться вместе со всеми. Хата не такая большая, чтобы делиться на семьи…
— Ну что, зек проклятущий, наконец и в Воронеж зима пришла, — я швырнул в Ромку снежок.
— Ага… — он ответил тем же. — Зря Макар не пошёл. Юрка обычно каждый день на прогулку выходит.
— А Бертник?
— Володька-то? Да он, по-моему, вообще не гуляет. При мне, по крайней мере, ни разу не выползал.
— Ты по воле о нём слышал что-нибудь? — я принялся тусоваться по дворику. — По его рассказам, крутой он шибко. И схвачено у него всё, и менты у него ручные, и воровал миллионами.
— Не знаю. Я, по крайней мере, о нём раньше ничего не слышал, — Роман тоже ходил взад-вперёд по трассе. — Те, кто в Воронеже по воле вес имеют, они и в тюрьме люди известные. Волобуй или Плотник, например. Он и сейчас, вместе с Юриком Духом, смотрящий. А Бертника никто и не знает особо… Это он рисуется больше. Хотя я в эти тонкости никогда не вдавался и утверждать не буду. Какая мне разница, кто он?
Снег падал и падал. Большими хлопьями. Белыми. В прогулочных двориках в этот день кричали меньше обычного. Только в соседнем дворе неугомонный «Дон-жуан» всё не мог наговориться со своей возлюбленной. Причём, кричал не сам, а диктовал «речь» кому-то более молодому и голосистому.
— Марина! Марина!
— Да, да, говори! — отвечал писклявый голос из женской камеры.
— Серёга спрашивает: «Ты получила, нет?!»
— Да, да, получила!
— Всё получила?
— Всё, всё!
— Серёга спрашивает: «Ты как к нему относишься?»
— Хорошо отношусь!
— Серёга не слышит!
— Серёжа, я тебя очень люблю!
— Серёга говорит, что он тебя тоже…
Снег всё падает…
— Ромка, а что ты на Андрюху-то взъелся? — я, остановившись на минуту, чтобы послушать диалог заочно влюблённых, вновь возобновил прогулку по дворику.
—
— Это кто тебе такую идею подкинул? Бертник?
— При чём здесь Володька? Что ты всё сразу на него переводишь? Я сам догадался. Как в хату заехал, он мне сразу не понравился.
— И чем он тебе не понравился?
— Не знаю… — неопределённо пожал плечами Рома, — не понравился и всё.
— Да что ты несёшь, — остановился и поглядел на него в упор. — Думаешь, я не знаю о чём Бертник постоянно тебе жуёт? Он мне тоже самое нашёптывал, не замечал что ли? И про Андрюху тоже он информацию тебе подкинул. Ненавязчиво так… Завтра он тебе про меня что-нибудь «сообщит», тоже с кулаками набросишься?
Роман подставил ладони под хлопья снега и попробовал холодную хрустящую вату на вкус.
— Он тебе тоже, говоришь, нашёптывал?
— Нашёптывал в первые два дня, потом перестал. Я с ним сейчас мало общаюсь, тем более спим в разное время.
— Н-да… Ты знаешь, я когда заехал в камеру, он сразу предложил вместе держаться. Остальные, говорит, люди тёмные, не понятно кто есть кто, лучше, мол, жить одной семьёй. Ну, а я что? Я на тюрьме в первый раз. Ни знакомых, ни друзей, как вести себя в этой ситуации? Потом ты заехал, он к тебе: «Тары-бары, Андрюха — лучший друг». Ромка уже не котируется. Сейчас, вроде, опять со мной общается. Ты как-то сам по себе, он и повернулся в мою сторону. Тем более, хоть никто его толком не знает, но все — и Макар, и Барон, считают авторитетным малым. Сам видишь, как он живёт. Всё имеет, даже телевизор.
— И ты точно ничего о нём раньше не слышал?
— Говорю же, нет. Кто более-менее известен, тот на слуху. Всегда.
— А про Хазара не знаешь ничего?
— Про кого?
— Про Хазара. Ваш ведь он, воронежский.
— Хазар? Да нет, даже погоняло такое не слышал никогда. А зовут как?
— Эдуард Данович.
— Нет, не знаю, а зачем он тебе? — Рома ответил вопросом на вопрос.
— Нужен, — я опять швырнул в пацана снежком. — Ты, кстати, по воле, чем занимался? Где работал?
— Всё равно не поверишь, поваром в ресторане.
— Поваром? Ты?
— Я же говорю, не поверишь, — Роман широко улыбнулся. — Как раз в том ресторане, из которого выходил, когда меня приняли… Ой, совсем из головы вылетело, вчера я ходил дело закрывать и на привратке встретил мужика, с которым ты на подвале отдыхал. Юриком звать. Привет тебе передаёт.
— Фингал-то прошёл под глазом?
— Да вроде не видно ничего.
— А дело ты закрыл?
— Всё. Теперь объебок получить осталось и на суд с весёлой песней, — Роман замурлыкал мелодию: «Нас утро встречает прохладой…»
Над железной сеткой, служащей крышей дворика, послышалось хлопанье крыльев. Хлопанье неожиданное и громкое. Мы разом подняли головы, провожая взглядом стайку голубей. Серых голубей. Тюремных. Птиц, добровольно избравших своим местом жительства неприглядную запертость мрачного учреждения. Впрочем, мрачного только для его бескрылых обитателей. Голуби, голуби… Какая мне разница, присутствует ли несоответствие устремлений во всей этой куче птичьего помёта? Каждый живёт своей жизнью.