Преломление. Витражи нашей памяти
Шрифт:
Я поднял пятку почти к самому носу Берии.
– Ссадина, – констатировал нарком, – до свадьбы заживёт. Йодом дома помажь. Йод дома есть?
– Есть, – соврал я.
– Это хорошо. Йод, он от всех болезней. Где заболело, там и мажь – обязательно пройдёт. Все остальные лекарства – ерунда. Не так ли, Рафаэль Семёнович? – обратился Берия к водителю.
– Истинная правда, Лаврентий Павлович! – отозвался водитель. – Особенно от ушибов помогает.
– А почему босиком? – поинтересовался Берия.
– На лето обуви нет, – признался я, – а босиком даже лучше, закаляешься…
– Чтобы тело и
– Ладно, дяденька, побежал я дальше, – решил завершить я нашу вынужденную встречу.
– Э-э, нет! – сверкнул Берия своим пенсне. – Я просто так не останавливаюсь. Советские граждане не должны ходить босиком! Садись в машину, поедем сандалии тебе купим. Давай, Рафаэль Семёнович, поворачивай-ка к Большому, а там и на Петровку – прямо к ЦУМу с рабочего подъезда.
ЦУМ я знал хорошо. Там мы частенько ошивались, прогуливая уроки. Товара там всегда было много. Но почти весь он отпускался по ордерам, которые выдавались по месту работы. Получалось, без ордера ничего не купишь. Я попытался объяснить это товарищу Берии, на что он, сняв пенсне и приблизив ко мне круглое лицо, произнёс членораздельно:
– Я сам, если надо, могу выписать любой ордер. Трогай!
Водитель дал газу, и мы вмиг оказались на Петровке, где и располагался главный магазин Мосторга ЦУМ – Центральный универмаг Москвы. К заднему подъезду универмага, куда подъехал наш «паккард», тут же выскочил чем-то встревоженный лысеющий человек и, переводя частое дыхание, произнёс на выдохе:
– Чем обязан, Лаврентий Павлович?
Берия по-отечески взял меня за шею, высунул мою голову из машины и скомандовал:
– Вот этому босяку – сандалии. Какой у тебя размер?
– Примерно тридцать восьмой, – вспомнил я.
– Примерно, – передразнил нарком внутренних дел, – а должно быть всё точно. Иначе у нас самолёты не будут летать и танки не станут стрелять. Ничего не перепутал? Это у нас год нынче тридцать восьмой. В этом я могу тебе ручаться.
– Точно! – решил потрафить я своему благодетелю. – Зуб даю…
– Зубами особо не разбрасывайся, ещё пригодятся, – заметил тут же Берия, – зараз можно все потерять, – и молча посмотрел на своего водителя-телохранителя. – Тогда так, – обратился он к лысому, – тащите тридцать восьмой, но как положено: в коробке и с чеком.
– Будет сделано, – отозвался ответственный работник ЦУМа и почти сразу (по крайней мере, мне так показалось) появился вновь, но уже с коробкой в руках, перевязанной бумажным шпагатом.
– Как заказывали, – откланялся он.
Создавалось впечатление, что коробка с сандалиями тридцать восьмого размера стояла прямо за дверью, из которой вынырнул наш цумовский фокусник. Чек он держал отдельно в слегка подрагивающей руке.
– Сколько там? – поинтересовался Берия.
– Ровно сто советских рублей, – сделав рот буквой V, подобострастно выдавил цумовец.
Лаврентий Павлович расплатился одной купюрой в десять червонцев, тем самым закончив сделку.
«Сто рублей! – подумал я. – Можно купить сто яиц!..»
– О чём задумался, сын своих родителей? – спросил Берия, поднося мне коробку с обувкой. – Родители-то есть?
– Есть…
– Как
Я назвал фамилию матери. Про отца было лучше не вспоминать. Это я хорошо понимал.
– Из латышей, что ли?
– Наполовину, – признался я.
– Хорошие бойцы! Главное – преданные революционеры. Если бы не они, эсеры надавали бы нам кренделей в июле восемнадцатого. Советскую власть похоронили бы надолго, если не навсегда. И ещё неизвестно, в каких сандалиях ты ходил бы тогда…
Я посмотрел на коробку, на верхней крышке значилась обувная фабрика «Парижская Коммуна».
– Спасибо, дяденька, за подарок.
– А ты знаешь, как зовут дяденьку? – поинтересовался Берия.
Я сделал вид, что понятия не имею.
Тогда он погрозил мне пальцем и произнёс:
– Всё вы, шельмецы московские, знаете! Но что не подаёшь виду, молодец! Будешь помнить всю жизнь теперь, как Берия тебе на пятку наехал, а потом ещё и сандалиями одарил. Будут малы, разносишь. Велики – тоже хорошо, на вырост, значит.
Берия высадил меня на Лубянской площади – до Мясницкой там рукой подать, а сам поехал к себе на Малую Никитскую в свой двухэтажный особняк, который получил вместе с новой должностью.
Придя домой, я померил обнову – в самый раз. Однако размер тридцать седьмым оказался. Неужто тот цумовец на глаз так точно угадал размер? Я ведь тридцать восьмой назвал. А он, кроме головы моей стриженой, ничего больше не видел. По голове же, как известно, размер ноги не определишь. Знал, что за ошибку можно тогда было не только место потерять, но кое-что и поважней. Чутьё, видно, какое-то было. Сплоховать просто нельзя.
Когда мать узнала, откуда у меня новые сандалии, она побледнела, но ничего не сказала. Летом 41-го года отца выпустили, заменив политическую статью на уголовную. Уголовнику было проще выйти из тюрьмы, а война потребовала квалифицированных кадров. Без них ни одно дело не сделаешь. И он в звании лейтенанта ушёл сражаться с фашистом. А через два с половиной года с отца были сняты все политические обвинения. Сажали его при Ежове, выпустили при Берии. Дослужился он почти до своего довоенного звания, окончил войну в Австрии, в Санкт-Пёльтене, гвардии подполковником. Вернулся в семью только в сорок пятом. Но отношения у них с матерью не заладились.
Однако это уже другая история.
МТС, или Могила тов. Сталина
Пятидесятые. Середина XX века. Помнится всё до мелочей. Двенадцать дверей – двенадцать комнат в большой коммунальной квартире. Соседи: Петровы, Айзены, Морозовы, Шульманы, Дворкины… Всех не упомнишь.
У Петровых дверь из комнаты выходила прямо на большую общую квадратную кухню, где особняком была выгорожена уборная с подиумом для унитаза. Хорошо это было для Петровых или нет, трудно сказать. Наверное, всё-таки хорошо: поджарил яичницу, сварил суп – и сразу к столу. Захотел в уборную – пять шагов, и ты на горшке, если не занято. Не то что тёте Саре, – она жила с двумя взрослыми сыновьями в конце длинного коридора с облезлым от краски полом. Ей приходилось тащиться через всю квартиру. И пока она ходила за подсолнечным маслом в свою комнату, оладьи на её сковороде начинали гореть и кухня наполнялась чадом.
Конец ознакомительного фрагмента.