Преобразователь
Шрифт:
Дом оказался последним на улице, уходящей в никуда, и, как водится, за пару участков до него асфальт закончился. Больше всего меня потрясло то, что с фасада строение совершенно скрывал высоченный забор из зеленого рифленого железа, который неожиданно обрывался через несколько метров, открывая вид на голое поле, поросшее цветущей сурепкой. Из-за забора доносился лязг и грохот металла. Я постучал ногой в наглухо запертые ворота без видимых отверстий. Калитка в них распахнулась мгновенно, и снизу вверх
– Э-э, уважаемый, тебе кого? – с наглым задором поинтересовалось дитя природы и, моментально сменив интонацию, привычно заныло: —Ой, дядя хороший, дай мне на хлеб, на еду, мамка болеет…
– Курить нечего, на мотоцикл не хватает? – добавил я и, отстранив бедром бойкого пацана, прошел во двор по склизкой доске, переброшенной через смачную глинистую лужу.
Мальчонка хотел было что-то добавить, но вдруг осекся и ринулся вперед. Подрезав меня возле крыльца, он вдруг заголосил:
– Нэ, чавалы 48! Ой, тетя Роза, к тебе пришли. Ой, гаджо 49 пришел. А дел те марег 50, принесла нелегкая…
В ответ на вопли цыганенка лязг и грохот стихли, а из-за дома немедленно высыпала куча детей в драной одежде с чужого плеча.
Я огляделся и обнаружил поблизости от недостроенного гаража стоящий прямо в поле обязательный белый «мерседес», который, весело препираясь, мыли цыганки лет двенадцати-пятнадцати от роду. Солнышко блестело на полированных боках механического коня, посверкивало над оцинкованной крышей дома и, стекая с водосточных труб, било мне прямо в левый глаз. Я прищурился.
Двор был загажен страшно. Помятые ржавые ведра и остатки велосипедов, кучи вонючего тряпья и проржавевший остов «шестерки» без дверей и капота, кухонные отбросы и останки ящиков гнили вперемешку с драными пакетами и кроссовками без подошв. Выбитая колесами и ногами грязь перемежалась с кустистыми островками зелени, а на бесконечных бельевых веревках сушились одеяла и какие-то расписные кацавейки, в обрамлении пестрого безумства широченных юбок.
Тем временем на крыльцо вышли две цыганки в длинных юбках и шерстяных кофтах. Головы их были повязаны разноцветными платками, на шеях бряцали гирлянды бус, а из ушей каждой свешивались длинные серьги. Они кивали в мою сторону головой и о чем-то тихо переговаривались. Мужчин не было видно.
– Эй, дядя, чего тебе? – наконец крикнула одна из них, старшая и самая бойкая.
– Я думал, вы мне скажете, зачем я к вам пришел, – я сделал шаг в их сторону.
– Ищешь кого, дорогой, или потерял что? – спросила та же цыганка со смуглым лицом в сеточке морщин.
– Ищу и потерял. Сказали мне, что у вас моя вещь или знаете, где лежит, – продолжал я импровизировать на ходу.
– Ой, мы чужого не берем, мы людей не обманываем,
– Нет, искрение мои, думаю я про вас хорошо. А нет ли у вас человека, который может знать то, что мне надо?
– Загадками говоришь, гаджо. Цыганка обернулась к товаркам и что-то тихо проговорила им. Ее подруга вскинула брови и, всплеснув руками, зыркнула на меня черными с искрой глазищами.
– Ему к Розе надо, пусть идет, – сказала она, как отрубила. – Эй, – зычно крикнула она, – Малика, проводи гостя к рани 51.
Тут же словно из-под земли рядом со мной возникла молоденькая цыганка с роскошной копной черных волос, перетянутых в хвост. Она потянула меня за рукав.
– Пойдем, дорогой, сюда тебе надо. Там всю правду тебе скажут.
Не отпуская мою руку, девушка возвела меня на крыльцо. Из сеней она завернула меня куда-то влево и, проведя по тесному, забитому барахлом и клетчатыми сумками, коридорчику, нежно впихнула в дверь, предварительно крикнув:
– Тетя, к тебе гаджо, – а потом повернулась ко мне и добавила:
– Заходи, дорогой, не бойся, все хорошо будет.
Я сделал шаг вперед и увидел тетю Розу, которая сидела на полу. Перед ней стоял небольшой медный столик-поднос, на каких в арабских гаремах подают кофе и сладости.
Лет тете Розе на вид было много. Из-под платка темно-зеленого бархата выглядывали седые пряди, а во рту тетя Роза держала длинную турецкую трубку, которую с удовольствием и курила. В маленькой комнатушке с низеньким потолком больше не было никакой мебели, только у стены стоял большой деревянный сундук, куда по цыганскому обычаю на день убирается постель и где хранятся личные вещи.
Цыганка не отрывая глаз изучала меня, и я подивился тому, как ее лицо, изъеденное временем, похоже на кору старого дерева.
– Ну что, золотой мой, проходи, помогу тебе отыскать, что ищешь, если, конечно, судьба у тебя есть такая.
Цыганка указала мне кивком на потертую расшитую подушку, и я, проклиная восток и ориентальные замашки подмосковных цыган, с трудом опустился на пол. Все-таки кошмарный переход давал о себе знать, отдаваясь предательской дрожью в мышцах.
– Дай мне твою правую руку, золотой мой, дай, не бойся, – говоря нараспев, цыганка, не дожидаясь, ласково, но крепко обхватила мое запястье и притянула к себе.
– Ой, линия жизни у тебя долгая, много проживешь, – по обычаю затянула она цыганскую песню, но неожиданно замолчала, всматриваясь в мою ладонь. Вдруг она бросила на меня пронизывающий взгляд и впилась глазами так, словно хотела вытянуть из меня душу.
– Ты не человек, – вдруг быстрым шепотом сказала она. – Ты Яг. Знаю, зачем пришел, не соврал – за своим пришел. Вот и помереть теперь могу, а то устали мои кости. Должна была, ох как сильно должна была твоему отцу, кровью и огнем клялась. А теперь – могу уйти. Свободна.