Преодоление
Шрифт:
Минут через десять он неожиданно нагнал Филиппенко. Тот стоял на краю дороги, привалясь спиной к сосне, и смотрел тоскливым, безразличным ко всему взглядом вдоль дороги, туда, где уже давно скрылись солдаты.
— Ты что? — спросил Таланцев, приблизившись.
— Тебя жду,— ответил Филиппенко, медленно повернув к нему голову, и посмотрел на него тем же безразличным взглядом.
Таланцев сплюнул в сторону — слюна была густая, тягучая.
— Ты бы уж лучше двигал вперёд и дожидался меня где-нибудь на привале,
Филиппенко молчал.
— Ну пошли,— сказал Таландев.
— Подожди.
— Чего ждать?
— Слышишь, Таланцев, я дальше не могу.
— Не валяй дурака, пошли.
Филиппенко стоял не двигаясь.
— Я пошёл один,— сказал Таланцев, готовясь тронуться.
— Ну, будь человеком, подожди хоть минуту.— У него был совсем слабый, упавший голос. Таланцев, сделавший шаг вперёд, остановился.
— Тяжело?
— Да. Ты понимаешь, просто...
— Понимаю,— перебил Таланцев.— Пить хочешь? — Он отстегнул от ремня флягу со сладким чаем.
Филиппенко жадно прижался к ней губами и пил до тех пор, пока Таланцев не выдернул её.
— На после надо оставить,— сказал он и, отпив сам два-три глотка, закрепил её крышкой и прицепил к ремню.
— Давай карабин,— сказал Таланцев.
— Что? — Филиппенко непонимающе посмотрел на него, хотя на самом деле хотел и ждал, чтобы Таланцев предложил это.
— Давай карабин, к чертям собачьим! — зло заорал Таланцев.
Филиппенко молча снял с плеча карабин и протянул Таланцеву. Тот перебросил его через левое плечо, обернулся к Филиппенко и крикнул:
— Шагай за мной, тюфяк несчастный!
На ходу он изредка оглядывался. Филиппенко следовал за ним.
— Ничего,— кричал он ободряюще.— Ничего, дойдём!— А про себя думал: «Чёрт его знает, может быть, и в самом деле обессилел...» От сознания, что на него легла ответственность за более слабого, он почувствовал себя сильнее. Кроме того, он внутренне любовался собой. Как же! Помог этому «тюфяку», как теперь он про себя называл Филиппенко, и ведёт его за собой.
Они шли уже полчаса, когда Филиппенко окликнул Таланцева.
— Слышишь, отдай карабин...
— Нет! — Таланцев прибавил шагу.
— Отдай! — снова послышалось сзади.
Таланцев не ответил.
— Слышишь, отдай, говорю, карабин! — Филиппенко нагнал Таланцева и ухватился за ствол своего карабина.
— Пошёл к чёрту,— огрызнулся Таланцев и, вырвавшись, пошёл дальше. «Совесть, всё-таки, взыграла»,— подумал он.
Пройдя немного, он обернулся: у Филиппенко был такой злой, такой ненавидящий и вместе с тем обиженный взгляд, как будто его публично уличили в чём-то постыдном.
«Отдать, что ли? — подумал Таланцев.— Всё-таки пять килограммов...» И не отдал. А Филиппенко покорно шёл за ним и... молчал.
Неожиданно они увидели лыжника. Им навстречу шёл Ильин.
— Эй, вы! — кричал он.— Где пропали? Я— за вами! Тут — недалеко —
ВОЙНА НЕ НУЖНА
Солдаты разбрелись по лесу в поисках сухих дров. В центре небольшой поляны, выбранной для привала, Османов, громко гукая, рубил смоляной сосновый пень, разбрызгивая по снегу жёлтые щепки. Младший сержант Дуб, сидя в стороне, дымил толстой козьей ножкой.
— Селям алейкум, Османов! — крикнул Таланцев и обернулся к Филиппенко: — Снимите шляпу, оденьте шпагу, вот вам софа,— он кивнул на поляну,— раскиньтесь на покой!
— Почему отстали? — спросил Дуб, не поворачивая головы.— За вами посылать пришлось.
— В другой раз присылайте сани с прицепом, если Филиппенко снова не будет в спортивной форме,— сказал Таланцев.
До чего же хорошо было стоять вот так, всей тяжестью тела навалясь на палки,— стоять, сознавая, что впереди — отдых, не на три, не на пять минут, а на полчаса, может быть, на целый час! Не хотелось шевелиться.
— Разложите пока костёр,— сказал Ильин. Он снял лыжи и, утопая в снегу по пояс, пошёл в лес.
— Сейчас,— сказал Таланцев, не трогаясь.— Мы сейчас.
Он присел и снял валенок. На пятке вздулся большой пузырь, наполненный светлой жидкостью.
«Вот не было печали — черти накачали»,— думал Таланцев.
Перемотав портянку и осторожно натянув валенок, он, прихрамывая, стал собирать щепки и складывать их в кучу.
Филиппенко сидел на тоненьком берёзовом пеньке, прикрыв глаза.
Таланцев долго мучился с костром. Щепки упорно не разгорались, дымили. Османов, одолевая сучковатый пень, ругался:
— Не можешь — не берись!
Младший сержант Дуб подошел к Таланцеву, когда тот, стоя на коленях, усердно дул на проклятые щепки. Дуб молча сложил дрова «колодцем», нащипал тонких лучинок, разжёг их и подложил снизу. Через несколько минут костёр запылал. Таланцев с невольным восхищением наблюдал, как ловко действовал Дуб. Младший сержант, поймав его взгляд, сказал:
— Так в Сибири костры раскладывают.
Когда солдаты, таща ветки, сучья и лохматые еловые лапы, собрались на поляне, костёр пылал вовсю, весело поплёвывая снопиками искр.
— Ташкент!—сказал Лумпиев, протягивая к огню замёрзшие руки.— Ты кое-чему научился, Таланцев...
— Где уж нам, дуракам, чай пить,—вздохнул тот...
От промёрзших бушлатов шёл пар. Тесно окружив костёр, солдаты сушили Бад огнём мокрые рукавицы. В котелках закипела вода с пшённым концентратом. Ежеминутно кто-нибудь пробовал жёсткое неразварившееся пшено. Всем хотелось есть. Все молчали, стараясь доотказа насладиться теплом костра и отдыхом. Таланцеву досталось самое неудобное место, ветер гнал на него дым, но отодвинуться он не хотел.