Преступление доктора Паровозова

Моторов Алексей Маркович

Именно тогда, после восемьдесят девятого, Пасха сделалась вдруг национальным праздником, слегка потеснив Первомай, люди стали говорить друг другу «Христос воскресе!», власть уже не старалась удержать молодежь от крестного хода ночными эстрадными программами по телевизору, а сами высокие чиновники начали заполнять церкви и неуверенно читать «Отче наш».

Официальная идеология трещала по швам, осточертев к тому моменту всем без исключения, а природа, как известно, не терпит пустоты.

Кладбищенское начальство всем раздало замызганные красные повязки с надписью «Дежурный», наверняка украденные из какой-нибудь воинской части. Даже меня заставили надеть,

хоть я и негр. Мы с Серегой стояли, покуривали, греясь на солнышке, периодически в нашу будку заваливался кто-нибудь из коллег, чтобы там культурно бухнуть.

Клиенты подходили с каждой минутой все чаще. И поодиночке, и группами. Все пихали нам деньги. Некоторые вообще просто так. Серьезные заказы Серега записывал на листочки и куда-то их прятал. Бутылки вообще несли не переставая. Как пояснил Серега, прошлогодние клиенты в благодарность за работу. Еще утро, а у нас водки — магазин можно открывать, сотни крашеных яиц, курица в фольге, десяток куличей и прорва всякой другой закуски.

Между прочим, на кладбище особая культура потребления алкоголя. Нет, тут, конечно, не умеют правильно декантировать «Шато Марго», не понимают разницу между аперитивом и дижестивом и ничего не скажут про оптимальную температуру подачи шабли к устрицам. Зато любой сотрудник кладбища может спокойно зайти к коллегам, например, гранитчик в слесарку или землекоп к граверам, и если у них там стоит пузырь водки, то он безо всякого стеснения вправе накатить стакан, и никто ему не скажет, что без приглашения это делать неприлично. Более того, если кто-то вдруг начнет спрашивать разрешения, значит, этот человек — лох педальный, фраер ушастый, муфлон рогатый, другими словами, чайник. Сегодня ты пришел к людям, завтра — люди к тебе.

К Пасхе я уже перезнакомился с большинством штатных сотрудников. Разумеется, поначалу они относились ко мне не без некоторого снобизма, как и должны белые эксплуататоры относиться к негру, но после того, как я одного из них вылечил от застарелой гонореи, мой статус значительно повысился и всякая дискриминация прекратилась. Со мной часто приходили советоваться по поводу здоровья, и собственного, и домочадцев, если таковые имелись. Многие кладбищенские были холостяками либо разведенными.

И только одно мое качество не устраивало народ. Я не пил. Совершенно не проявлял интерес к этому увлекательному занятию. Решив для себя, что уж коли я подрабатываю в таком месте, то эти деньги нужно не пропивать, а пускать на благо семьи. Но это не могло не настораживать коллег. Меня пытались подбить и так и эдак. Предлагали хлопнуть за знакомство. Я улыбался, но отказывался. Соблазняли дернуть с устатка. Я говорил, что не устал. За то, чтобы хрен стоял и деньги были. Я смеялся, но не поддавался даже на такое.

У народа зашевелились нехорошие подозрения. Уж не мент ли я поганый? Понимая, что нужно как-то эту проблему решать, а то чем черт не шутит, могут и замочить, пришлось попросить Серегу всем объявить, что я недавно зашился. Это моментально удовлетворило народ, и мне сразу дали кличку Алкаш.

На кладбище вообще все называли друг друга не по именам, а по кличкам. Некоторые были занятными. Например, одного землекопа звали Доктор из-за его привычки перед опусканием гроба в яму вздымать руки к небу и шевелить пальцами, будто он хирург у операционного стола. А мужика, который ведал прокатным инвентарем, выдавал под залог лейки, метлы и ведра, прозвали Володькой Пулеметчиком. Когда он тянулся за стаканом, руки у него тряслись так, словно он строчил из «максима».

Я, конечно, малость стеснялся

своего нового поприща. Когда потеплело и пришлось вылезать из будки и делать работу на участках, мне совсем не хотелось попасться на глаза знакомым. Во-первых, подумают невесть что, а во-вторых, выглядел я уж больно живописно. На мне были разбитые башмаки, ватные штаны, размеров на пять больше, чем нужно, которые, чтобы не падали, я туго подпоясывал веревкой, такая же огромная брезентовая роба, вся заляпанная краской и цементом, голову украшала ярко-красная панама с надписью Apollo. Приличная вещь, кстати, заграничная. Я ее из дому взял.

И вот иду я, к примеру, доску устанавливать. Везу тележку. На тележке мраморная доска, ведро песка, ведро цемента, сверху лежит лопата, дорога в колдобинах, вся эта конструкция трясется, лопата громыхает. Тут, как назло, подъезжает автобус, открываются двери, выпуская пассажиров, и они толпой движутся в мою сторону. Я сразу опускаю голову, прячу глаза, натягиваю панаму на нос. Тут те кладбищенские, которые вечно толкутся у конторы, видя мое замешательство, начинают пихать друг друга локтями, показывать на меня. И начинается:

— Эй, Алкаш!

Я еще ниже опускаю голову, стараясь смотреть только под ноги.

— Оглох, что ль? Алкаш!

А вдруг среди пассажиров моя учительница? Или одноклассники? Или однокурсники? Или мои бывшие пионервожатые? Коллеги по больнице? Или моя первая любовь? Ой, позор какой! Нужно как можно быстрее проехать.

— Алкашина! Да стой ты, кому говорят!

Я резко торможу и с негодованием смотрю в сторону этих балбесов:

— Ну, чего?

А им только этого и нужно. В тот момент, когда я со своей тележкой оказываюсь в самой гуще проходящих мимо людей, они радостно и громко объявляют:

— Алкаш! Там на восьмом участке, на третьем холме с угла, кто-то поминальный стакан оставил, полный, хлебом накрытый! Беги, еще успеешь!

И все вышедшие из автобуса останавливаются, с негодованием и осуждением смотрят на меня, я заливаюсь краской, а эти придурки гогочут.

Короче говоря, к Пасхе я был на кладбище уже своим, хоть и негром, к тому же непьющим.

Часов в девять утра показался мой тесть Николай Антонович. Приехал проведать могилы родни. Увидел меня у будки, где я на свежем воздухе вмазывал фотку на доску из лабрадора. Обрадовался:

— Здорово, зять! Христос воскресе!

— Воистину воскресе!

Целоваться мы постеснялись и просто обменялись рукопожатием. Николай Антонович оглянулся вокруг:

— Это сколько ж народу! Не припомню такого!

Только я собрался развить эту тему, как тут подгребли Слюнявый с Дыней, оба уже на ногах еле стоят, и давай тестя обрабатывать:

— Хозяин, сегодня все по особому тарифу! Сам понимаешь, праздник!

Я им минут пять втолковывал, что это мой родственник, мы с ним просто разговариваем, никаких заказов он не делает, но, видно, до них слова доходили с трудом. Тут появился из будки Серега, шуганул обоих.

Тесть с осуждением поглядел им вслед:

— Это ж надо! С утра лыка не вяжут! Зять, ты смотри не бражничай с ними! По рожам видно — алкашня, ханыги!

Я горячо заверил Николая Антоновича, что он зря за меня беспокоится. Тот вроде бы поверил, но, когда мы прощались, с некоторым сомнением посмотрел и снова предупредил:

— Запомни, зять, последнее дело напиваться в хлам, да еще на Пасху!

Сам Николай Антонович был трезвенником.

А через час вдруг заявилась Танька Богданкина. Надо же, а я думал, не приедет.