Преступление доктора Паровозова
Шрифт:
— Вот ты, Веркина, собак бродячих подбираешь, кошек. Кормишь, лечишь, наверное, всю зарплату на свой живой уголок тратишь, до копейки. Сама говоришь, тут кролика спасла. А он не кролик.
Маринка вздрогнула и посмотрела мне в лицо. Долго смотрела, но я выдержал. Потом вытащила из пачки сигарету, прикурила, затянулась, выпустила дым и произнесла:
— Сволочь ты, Моторов!
Пусть и сволочь. Зато теперь Леню будут лечить, будто он депутат Верховного Совета.
Конференция прошла в виде традиционного монолога. Профессор Лазо поведал, как сегодня
Елисей Борисович Лазо был настоящим профессором. Но не таким, какими их изображала сталинская пропаганда, где в доброй половине довоенных фильмов на экране появлялся бородатый коротышка в очках, который должен был всегда и всюду вести себя как клинический идиот. Все эти профессора из кино несли полную околесицу, постоянно забывали только что сказанное, у них вечно все валилось из рук, и, словно малые дети, они путались в элементарных вещах. Понятно, таким образом формировалось справедливое отношение народных масс к интеллигенции.
Нет, Елисей Борисович был не таков. Он являлся законченным типом профессора современного. То есть, помимо науки, он прекрасно ориентировался в текущем моменте, водил знакомства с влиятельными людьми, понимал в литературе и живописи и при этом был немножечко пижоном. Он даже машиной управлял в лайковых перчатках. Правда, иногда его заносило. Вот как сегодня. Вдруг вспомнил про послеоперационного больного, которого увидел на прошлой неделе, и возмутился:
— Лежит человек, повязка съехала, дренаж забился, капельница закончилась! Да что же это такое! Мы же русские люди! Мы же не мусульмане какие-нибудь боснийские!
Я украдкой посмотрел на коллег: татарина, лакца, азербайджанца, ливанца, марокканца и тунисца. Они сидели как ни в чем не бывало, ни один мускул на лице не дрогнул. Хотя Елисей Борисович вроде только о боснийских мусульманах говорил, так что эти славные русские люди не в обиде.
Сегодня конференция короче обычного, предоперационные эпикризы не зачитывают, все плановые операции отменены, несмотря на то что стрельба в городе давно прекратилась. Непонятно, чего ждут, может, какой партизанской вылазки опасаются?
Я на минутку забежал в реанимацию. Маринка успела смениться, омоновцы тоже, сидят на стульях какие-то новые, а Леня успел проснуться. Когда я в первый раз сунулся к нему в начале восьмого, он еще спал сладким сном. Мне было известно, что ночь прошла спокойно, все показатели стабильны, да в принципе, если пойдет по плану, уже через пару дней можно в общую палату переводить. Но в мои планы это не входило. Как оказалось, и не только в мои. Не успел я сделать шаг к его койке, как за моей спиной раздалось:
— Так! Кто здесь за старшего?
Я быстро повернул
— Я лечащий врач этого пациента! — сказал я, четко понимая, с кем имею дело. — Что вы хотите?
— Полковник милиции Серегин! — сообщил он с таким видом, как будто сказал «Я Генрих Бурбон, король Наваррский!».
Таких нужно обламывать сразу.
— Вы почему в уличной одежде заходите в реанимацию? — начал я, нарочно не обращая внимания на ксиву, которую он торжественно извлек из внутреннего кармана и протянул в мою сторону. — Выйдите за дверь и подождите, пока я не освобожусь.
— Слушай, доктор! — Он мигом налился кровью и начал играть желваками. — Не борзей! Может, ты не понял, кто я и откуда? Или тебе как-нибудь по-другому объяснить? А ну начальника своего зови!
— За дверь выйдите. И подождите! — повторил я, не трогаясь с места. — А здесь разговора не будет, тем более что и сменной обуви у вас нет!
Наверное, сейчас он в меня шмальнет. Выпустит всю обойму из своего табельного «макарова». Аж рожу у него от злобы перекосило — смотреть страшно. Полковник уже собирался мне еще что-то сказать, как тут, бесцеремонно отпихнув его в сторону, в палату стремительно протиснулся Маленков.
— Вы кто такой? — спросил он этого хмыря болотного, и тот сразу смекнул, что Петровича на дешевку не купишь. — На каком основании вы игнорируете требования персонала?
— Дело в том… — начал полковник, но Петрович показал ему пальцем на дверь и скомандовал:
— Попрошу выйти в коридор!
Хе-хе, нужно бы еще добавить «И к стенке!». Вот так-то, товарищ полковник, вернее, не товарищ, а господин. Я ободряюще подмигнул Лёне, который явно напрягся, и вслед за Петровичем и полковником вышел из палаты.
— Теперь слушаю вас внимательно! — сказал Петрович и поправил очки. — Я заведующий отделением, моя фамилия Маленков.
Полковник второй раз слазил в карман за ксивой, Петрович, в отличие от меня, с ней внимательно ознакомился, придержав рукой.
— У вас лежит подследственный, которому предъявляются обвинения в тяжком государственном преступлении! — сообщил полковник, взглянув сначала на Петровича, затем на меня, проверяя нашу реакцию.
— Если он подследственный, значит, его место в следственном изоляторе, — невозмутимо ответил Петрович. — А уж обвиняемые в государственном преступлении у нас обычно в одном месте находятся, в Лефортофской тюрьме. Вам ли не знать?
Полковник опять обозлился. Морда у него раскраснелась, наверняка систолическое подскочило, интересно бы измерить!
— Это не ваше дело, доктор! — набычившись, произнес он. — Вы его лечите, вот и давайте. А сказать я хочу следующее. Мои бойцы должны находиться при нем неотлучно. И не за дверью, а рядом с его кроватью. И чтобы все действия вашего персонала и контакты с ним проходили строго в их присутствии и под их надзором.
— Этого не будет! — спокойно и просто заявил Маленков. — Я здесь начальник, не вы. И я устанавливаю правила. Вы верно сказали, что наше дело — лечить. Поэтому никакого надзора за действиями своих подчиненных с вашей стороны я не позволю.