Преступления могло не быть!
Шрифт:
Кира замахала руками и закусила губу, открыв глаза широко и недоверчиво. У Нестора задергалась левая щека.
— Ничего не изменишь, умер… Мы должны примириться с этим… фальшивым фальцетом произнес Синьковский.
Кира смотрела на него с неприязнью.
— Я ведь хотела сама… Почему вы мне не дали пройти туда…
Синьковский нервно чиркнул спичкой о коробок.
— Ему уже никто не поможет. Ни ты, ни я, ни Нестор, ни все вместе.
Лицо Киры исказила боль. «Какая она сейчас некрасивая», — подумал Синьковский.
— Ты словно отполированный! — закричала ему
Она побежала вдоль расщелины, без лыж, разгребая снег, как воду. Нестор пошел за ней.
«Если с расчетами все так, как сказал Панин, то она будет у его ног», подумал Синьковский. О! О нем заговорят теперь, заговорят, как о таланте. Синьковский — талант! Как говорили: «Панин — талант»! Это будет его прибор, прибор — Синьковского, он так его и назовет… Никто не считал его бездарным, случайным человеком в институте — всегда корректного, готового прийти всем на помощь. Даже сейчас в расщелину спустился не Нестор, заведующий лабораторией, а он — рядовой конструктор, близкий товарищ погибшего.
Нестор возвращался с Кирой. Он шел тихо, придерживая ее за плечи, наклоняясь к ней, что-то говорил.
«Кира, конечно, заурядный инженер, но красота — тот же талант, с такой женой не пропадешь… Как это только не понимал Панин?» — подумал Синьковский.
Он не мог попасть спичкой в коробок. Коробок упал к ногам, он раздавил его.
— Слушай! — сказал он Нестору, держа в зубах незажженную сигарету и подавляя внутреннюю дрожь. — Вам надо спуститься вниз, там на базе объяснить все. Я останусь здесь, буду ждать…
— Никуда я не уйду отсюда! — закричала Кира.
Синьковский почувствовал, что он бессилен воздействовать на нее и умоляюще посмотрел на Нестора.
— Кира, надо идти, — сказал Нестор мягко и успокаивающе.
Синьковский, наконец, справился с этой унижающей его дрожью и снова чувствовал себя способным на что-то смелое, как тогда перед спуском в расщелину. «Может быть, они доберутся сюда только ночью. Я разожгу костер», — подумал он и сам удивился благородству своих мыслей.
Когда Кира и Нестор скрылись за увалом, он быстро затянул ремни у лыж. Подъем к трем елям занял не больше пяти минут. Все было так, как сказал Панин. Он вынул записную книжку и старательно переписал все с ровной снежной площадки.
Потом долго-долго топтался на месте, пока снег совсем не осел: видимо, о чем-то думал. Но записи не тронул.
Это было совсем неинтересное дело в практике Жениса Касымова.
Когда он узнал о несчастном случае в горах, о первых подробностях, когда выслушал какой-то сбивчивый, как ему показалось, рассказ Синьковского почти у места происшествия, настроение у него упало. Он не привык еще к таким досадным несчастным случаям, воспринимал их болезненно, как нелепость и дикую несуразность.
Уже вниз унесли труп, уже ушли друзья и свидетели, а он все обдумывал детали происшествия. Потом, успокоившись, медленно стал подниматься вверх.
— Женя! — обеспокоенно окликнул его снизу товарищ, лейтенант Ворончук. — Ты, что, тоже решил проверить спуск?
— Я аккуратно, — ответил Касымов, присаживаясь отдохнуть на верхней
Взгляд его рассеянно скользил по ровной белой поляне, по которой шла лишь одна лыжня. Извиваясь, она неровно обрывалась в расщелине. Казалось, что она вот-вот вынырнет за этой чернеющей щелью и продолжит свой бег. Но она оборвалась неожиданно и досадно, как и жизнь этого, видно, способного парня. («Девушка-то себе места не находит», — подумал он, вспомнив и сбивчивый рассказ Синьковского, и лица товарищей погибшего).
Он еще раз рассеянно посмотрел вдоль лыжни и вздрогнул. Вправо метрах в десяти снег был необычно вмят.
Касымов поспешил к этой вмятине и уже отсюда увидел неряшливые лыжные следы подъема елочкой: кто-то был здесь еще. «Ах, да, Синьковский… Но зачем он поднимался вверх?» — обожгла вдруг мысль.
Сумерки в горах надвинулись быстро, и все расчеты, которые до него списал со снежной площадки Синьковский, пришлось переписывать уже при помощи электрического фонаря. Касымов, правда, был более добросовестен: он выписал еще одну строчку, которую не заметил или не хотел записать Синьковский: «Прибор УК».
С утра до обеда следующего дня Касымов возился на месте происшествия: что-то замерял, рассчитывал, делал какие-то записи, и все это спокойно и невозмутимо, несмотря на подтрунивания Ворончука.
— Ну, что? Думаешь, твой Синьковский злоумышленник? Ведь убедились, что он чист? — не унимался лейтенант.
— Да, пожалуй, только зачем же он все-таки поднимался наверх? Неужели из-за расчетов?
— Да, Женя, вот тебе и агент зарубежной фирмы, а? — продолжал иронизировать Ворончук.
— А ты-то разбираешься в этих записях? Вот поэтому давай помолчим.
Через неделю Касымов долго беседовал с заведующим лабораторией Нестором Вараткановым, с любопытством наблюдая, как меняется на глазах его полное добродушное лицо. Тот долго не мог прийти в себя, а в конце разговора как-то растерянно усмехнулся:
— А мы уже и чествовать его собрались…
Он имел в виду Синьковского.
Пришло время поговорить с Синьковским.
«Трус, жалкий трус!» — хотелось крикнуть Женису в это наглое и в то же время заискивающее лицо. Испугавшись, что ему могут «пришить большее» (он так и сказал), Синьковский рассказал обо всем с мельчайшими и гнусными подробностями, спеша и брызгая слюной, стараясь гаденькой откровенностью уверить следователя в своей искренности. Он даже выкладывал свои низменные мысли о женщине, с которой собирался связать жизнь.
Быть может, спасло его от уголовного наказания то, что он не успел восторжествовать и присвоить труд Сережи Панина, добиться внимания со стороны женщины, которую он мысленно уже купил, как красивую вещь, а может, спустя неделю, отделавшись только легким неприятным разговором, он яростно сожалел, что чересчур испугался и дал себя провести этому молоденькому следователю? Об этих подробностях трудно судить, но ясно, что законы общечеловеческой морали и нравственности для таких людей не существуют. Они втаптывают их, как Синьковский втоптал ногами снег у расчетов погибшего товарища.