Преступления могло не быть!
Шрифт:
Когда передо мной вновь открылась крепкая тяжелая дверь, я чуть не захлебнулся необъятным синим простором, не исполосованным колючей проволокой. Опять я обрел свободу.
Наверное, сидеть бы мне до сих пор в колонии, не будь таких людей, как…
Даниил, очевидно, забыл фамилии и медленно вспоминал.
— Да и вообще, сколько я таких людей встречал. В трудную минуту не брезговали протянуть мне руку. Помогли, хотя и мало знали меня. Руководство «Промстроя», где я в последнее время работал, прислало ходатайство в колонию, чтобы меня досрочно освободили. Пожалуй, верили мне незаслуженно. Слишком много за моей спиной грехов. Я не имел права на их доброту. То, что было, как
Сразу же поставили бригадиром. Помню, как Баранов спрашивал:
— Куда пойдешь после освобождения?
— Здесь останусь, — уверенно отвечал я.
Ответ ему был по душе. Он рассказывал о семилетке и очень красочно рисовал мое будущее. Меня же интересовало одно: скорее вон из колонии, на свободу!
Остался я в «Промстрое», не надеялся, что оставят. Слыхал, как какой-то бригадир, узнав обо мне, сказал:
— Таких не надо, он же бандит!
Словно ножом полоснули меня в самое сердце. Комок подступил к горлу. Неужели так на всю жизнь! Неужели и через тридцать лет седым дедом заковыляю по улице с палкой, а дети будут показывать пальцем и кричать: «Смотрите, бандит идет!»
Я работал и не чувствовал острых взглядов конвоиров, шел по улицам вольным человеком, сердце билось учащенно от радости, солнце светило ярче, мне хотелось обнять весь мир руками, крикнуть добрым людям: спасибо, я смою черное прошлое трудом, честным, примерным, у всех на виду смою пятно…
Селицкий Иван Евгеньевич из «Казэлектромонтажа» предложил мне:
— Давай к нам начальником снабжения.
Подумал я: работа не трудная, доходная, не то, что вкалывать кайлом. Отказался. Селицкий был удивлен.
— Почему? — спрашивает.
— Боюсь. Возле снабженцев крутятся любители погреть руки.
Селицкий пожал плечами.
Не хотелось расставаться с ребятами, которые сейчас вместе со мной, а тогда трудились на участке, где я работал еще заключенным.
Познакомился с бригадиром Жунусовым Сыздыком Жунусовичем. Вот это человек! Деловой, разумный — он все знает и все может. В нем чувствовались большая сила и уверенность.
Сыздык Жунусович был для нас и судьей, и отцом, и другом. Не буду греха таить, я иногда транжирил заработанные деньги, зная, что еще немало их в кармане. Но стоило мне попасть на глаза бригадиру, как я вольно или невольно понимал свое безрассудство. Его слова для меня были больше, чем совет. Он говорил просто:
— Ты сантехник, работаешь во всю силу, во всю мочь. Для кого? Для ребенка, для жены, для себя, для отечества. Живи не хуже других, живи честно.
Это отцовский совет, разумный. Летом я зарабатывал особенно много. Приоделись в семье, кое-чем обзавелись.
Первые деньги, заработанные своими руками на воле, честным трудом! Я недавно презрительно называл их бумажками, а теперь с удивлением рассматривал их, словно деньги эти были не похожи на те, которые легко извлекал когда-то из чужих карманов и сумок. Боже! Я получил зарплату. Первый раз в жизни! У меня вспотели ладони, когда взял ручку и стал отыскивать в ведомости свою фамилию. Вот он, Пантелеев, бандит, рецидивист, вор, преступник и… человек. Такой же, как все остальные! Нет, не такой же, а прошлое? К нему возврата нет. Тяжко о нем вспоминать. Что теперь бить себя в грудь, рвать на себе рубаху, рвать в клочья волосы на седеющей голове… мне душно, стыдно, жалко… жалко понапрасну потерянные годы…
Старший прораб Скоробогатько, добряк, как его называют, когда я находился еще в колонии, давал мне чертежи, учил меня их читать,
Я мог бы стать мастером в колонии — не хотел. Ведь надо закрывать наряды, а дело это нелегкое. Иной браток посмотрит — мало выписано, начнет тебя песочить: ты, барбос, привык быть нечистым на руку. Как будто он сам честняга.
Трусость? Или разумное решение? Я не стал расспрашивать Даниила боязнь возможных конфликтов с хлопцами из бригады пугали его.
Но пусть он сам говорит о первых своих шагах на свободе.
— Предложили заведывать складом — отказался. Не раз думал — откуда такое доверие ко мне? Ведь только вышел на волю, ко мне еще и приглядеться толком не успели, а уже предлагают то одно, то другое место. А на том месте лучше трудиться человеку с чистой биографией. Поработаю, потом пойду На учебу, мастером все равно буду.
Заключенные смотрели на Даниила с восхищением. Завидовали ему, ведь он на воле, его ставили в пример всей бригаде, хотя он в ней совсем недавно. Здесь были хорошие хлопцы — Захаров, Иванов, Лигунов — его друзья по колонии. Они работали не хуже его, а, может, некоторые и лучше. Но слава и пальма первенства оставалась за Даниилом. Еще бы — ведь он такой интересный человек! Вся бригада трудилась хорошо. Бригадир Воропаев радовался и пожимал руку Даниилу: он фактически командовал ребятами.
А когда началось движение за коммунистический труд, в бригаде задумались: показатели отличные, подходят к этому званию. Есть «но»: братва все больше из заключенных. Слово «коммунистический», пожалуй, к нашей бригаде не подойдет. Соседи это звание уже имеют. Неужели отстанем? Даниил предложил:
— Давайте, хлопцы, бороться за звание бригады высокопроизводительного труда и примерного поведения!
Ребята подумали, взвесили, согласились. Это, значит, пояснили сами себе: по две нормы в день — раз, учиться — два, не пить — три, вести себя хорошо — четыре, помогать товарищу — пять. Здорово! На том и порешили. И слово свое старались держать.
Выезжая опять в Семипалатинск, я захватил блокнот, куда записал беседу с Даниилом. «Во что бы то ни стало встречусь с ним. Каков он теперь? Как семья? Как живет, работает? Все так же его бригада борется за звание бригады высокопроизводительного труда и примерного поведения?»
Вспомнил, как Даниил приглашал меня на свой день рождения. Ему тогда исполнилось тридцать. Справлял он свои именины не в одиночку, а дома, с друзьями. Пришли к нему с подарками парторг Мирзой Айвасович Симбиев, начальник строительства Мирон Николаевич Евсеенко, председатель постройкома Дмитрий Иванович Шухнов, пришли комсомольцы, рабочие.
Даниил, Тая, ее мать волновались. Волновались и радовались все присутствующие. Какое тебе доверие, Даниил Пантелеев! Люди рады за тебя, как сам видишь, ты им не чужой, а друг, товарищ, брат. Легко потерять доверие, трудно его завоевать. Цени, Даниил, доверие — оно окрыляет, делает человека сильным, смелым, уверенным. Оно нужно и ученому, проектирующему космические корабли, и простому труженику. Твой честный труд — это исповедь перед Родиной, перед людьми. Доверие нужно тебе, Даниил, как воздух. Так пользуйся им разумно, не забывай, что в жизни твоей много было вывихов. Не имеешь права забывать, а другие об этом не напомнят. Люди у нас разумные, чуткие, заботливые. Люби их, приноси им пользу. Ведь человек человеку — друг, товарищ и брат. И помни этот день — день твоего рождения, когда тебе вручили диплом ударника.