Преступления могло не быть!
Шрифт:
Начальник штаба, майор в отставке Поликарпов и замполит Смирнов что-то горячо обсуждали. Смирнов доложил Виталию Павловичу, что виновные не найдены, а Чайков, которого подозревали, не причастен к этому делу.
Чайков ушел из лагеря в тот день, когда случилось это ЧП. Смирнов поехал в город и встретился с его матерью. Елена Ивановна растерянно смотрела на замполита.
— Ну я понимаю, что он безобразничает, но чтобы красть. Не могу себе представить… — она с видом вконец измученного человека опустилась на стул и страдальчески сморщилась. — Ведь я педагог, через мои руки их
Володьку Чайкова Смирнов неожиданно встретил в магазине радиотоваров, он стоял у прилавка, разглядывал какие-то лампы и, увидев замполита, не бросился бежать, как предположил Смирнов. Он даже как-то заулыбался, словно обрадовался этой встрече, смирнехонько подставил плечо под протянутую руку замполита и прирос к месту.
— Значит приемником решил обзавестись? А деньги?
Володька развел руки и вывернул карманы.
— Мог бы таким способом не доказывать, — примирительно сказал Смирнов, — человеку надо на слово верить. Так ведь?
Они вышли из магазина как давнишние друзья.
— Ты вот что скажи, кто все-таки на эти одеяла позарился и почему ты убежал из лагеря? Ведь понимаешь, подумали…
— Я не из-за себя. Я с Алешкой хочу быть в лагере.
Они шли по тихой улочке мимо домов, прикрытых разросшимися деревьями. Шагали нога в ногу — высокий, сутуловатый, в поношенной гимнастерке Смирнов и крепыш Володька, одетый в новые шорты и тенниску, выданные ему в лагере. Володька нажал коленом на калитку, и она, скрипнув, раскрылась. Смирнов пошел за ним. В покосившемся сарае, в свете лучей, пробивающихся сквозь щели, какой-то мальчишка возился с проволочками, ржавым железом и чуть ли не жестяным корытом. «И ведь поди воображает черт знает что», — усмехнулся про себя Смирнов, разглядывая нелепое сооружение. И грубовато спросил:
— Значит, здесь квартируешь? Самостоятельной жизни захотел? А родители, небось, всю милицию на ноги поставили…
Мальчишки переглянулись, в их глазах появились солидарные насмешливые огоньки, а лица с недоверием насторожились.
— Отцовского бы ремня тебе не мешало…
Смирнов услышал откровенный хохот, и было в этом смехе что-то циничное, отчего у замполита испортилось настроение, и вспомнились ему вдруг слова Володькиной матери: «А о нравственной зрелости забываем…»
Они сидели втроем на перевернутом оцинкованном корыте, Алешка доверчиво рассказывал о себе, а Смирнов ясно представлял, как все это было.
Ее все называли мать-одиночка. Она, видимо, так привыкла к этому, что сама к месту и не к месту говорила: что поделаешь — я мать-одиночка! Говорила до тех пор, пока однажды у автобуса не произошел скандал. Был воскресный день, и они собрались к какой-то троюродной слепой и глухой тетке. Лешке тогда было шесть лет. Автобусы шли переполненными. Мать подхватила его на руки и полезла с передней площадки, ее оттеснил какой-то пьяный.
— Куда прешь? — закричала она. — Не видишь с ребенком,
Пьяный дико вытаращил глаза, плюнул сквозь зубы: «Мать-одиночка!» — и нехорошо выругался.
Что с матерью тогда сделалось. Она прижала Лешку к себе крепко-накрепко и истошно закричала:
— Хулиган! Обормот!
Неизвестно, чем бы все это кончилось, если бы кто-то не протолкнул пьяного в дверь и автобус не тронулся.
Ни к какой тетке они не поехали, вернулись домой, мать оставила Лешку поиграть на дворе, а сама пошла в комнату, утирая слезы.
Потом однажды к ним пришла высокая худая женщина в очках.
— Ну здравствуй, мальчик! Сколько тебе лет?
Она была очень ласкова, эта женщина, вся в черном. Она потрепала Лешкин вихор и похлопала по спине.
— Значит, в школу собираешься? Ну вот я пришла тебя записать.
Мать стояла рядом, глаза ее весело блестели. Она тоже Лешку погладила по голове.
— Вырос, сынок, вырос! Теперь вот учиться будешь…
Они улыбались, вертели Лешку из стороны в сторону, хвалили рост и здоровье. Женщина стала удобно усаживаться за столом.
— Дайте-ка мне свидетельство о рождении ребенка…
Мать порылась в шкатулке и дрожавшей рукой протянула бумагу.
— Шел бы ты, Леш, погулять… — сказала она, виновато улыбаясь.
— Ничего, он не мешает, пусть посидит… — женщина взяла у матери метрику и стала читать, — значит, вы мать-одиночка…
— О, господи! — мать пошатнулась, она уже знала, что с этим понятием Лешка связывает то некрасивое ругательство, которое услышал на автобусной остановке.
— Ну вот, Лешенька, — засуетилась мать, когда они остались одни, — в школу идешь, ты уже вырос, все понимаешь… Почему ты у меня никогда не спросишь, где твой папа?
— У меня нет папы… — нахохлился Лешка.
— Но ты же знаешь, что у всех мальчиков и девочек есть папы, ты должен уже поинтересоваться, почему у тебя нет…
— Ты мать-одиночка, — ответил Лешка.
Она судорожно сжалась, потом выдвинула из-под кровати старенький чемоданчишко, быстро перерыла его.
— Вот, Лешенька, теперь ты все должен знать… — из розового лоскута она бережно вынула фотокарточку. Мать как-то особенно засветилась, протягивая ему тронутый желтизной снимок. Под окнами большого здания, на скамейке сидело несколько мужчин. Были они не в брюках, а в длинных, до полу, халатах.
— Это больница, где я работала санитаркой, а вот твой отец. Он не видел тебя, ты родился потом…
Она обняла Лешку и заплакала навзрыд.
— Ты не думай, Леша, он живет, живет в тебе, он же не ушел с земли совсем, он оставил тебя… И ты часть его, часть его жизни…
Вечером, когда они легли спать, мать долго говорила мало понятное для него:
— Люди, люди! Осудить они могут, посмеяться они могут, оскорбить… А понять любовь к обреченному на смерть? — она стиснула руки на груди. — Знала я, знала, что он умрет, без врачей знала, а не могла не любить. Нужна ему была моя любовь. Страшно без нее было умирать… И ты мог не быть… Сама захотела и ему сказала: не бойся за меня, все вынесу, а знай — на земле останется человек от тебя, не умрешь ты совсем…