Преступный мир и его защитники
Шрифт:
Так, при участии госпожи Пиевцевич, совершилось «освобождение» Воропинских от ига Ранушевича.
И действительно, господин Ранушевич больше не появлялся, так как, обладая тонким чутьем, понял, что ему более делать нечего.
Госпожа Пиевцевич принялась устраивать новую совместную жизнь на дружеском принципе «что твое — то мое». Деятельность закипела по всем направлениям.
Прежде всего надо было внести внутреннюю организацию в семью. Найдя, что для господина Воропинского одного опекуна мало, она прибавила ему еще одного — в своем лице. Госпожа Воропинская по своим способностям тоже не далеко ушла от мужа, — поэтому над детьми ее, а равно и над имуществом была тоже назначена опека в лице той же госпожи Пиевцевич. От госпожи Воропинской, единственного лица, остававшегося
После этого госпожа Пиевцевич с особой любовью принялась за денежную часть.
После погрома Ранушевича оставались крохи, и их надо было спасти. Находя, что недобросовестно заниматься своим делом, когда на руках святое дело опекунское, госпожа Пиевцевич сняла свою акушерскую вывеску и отдала все свои досуги и силы имущественным делам Воропинских. Заботы госпожи Пиевцевич я могу сравнить с заботами доброго пастыря, который приютил у себя овец, потрепанных волком. Он ходит за ними, моет, чешет, кормит, и овцы, по природе существа кроткие и незлобивые, беззаветно вверяются хозяйской доброте. Но — увы! — как только у них отрастает надлежащей длины шерсть, — их стригут наголо и гонят со двора, утешая, что стриженую овцу сам Бог бережет.
Время первой стрижки наступило для семьи Воропинских ранней весной тысяча восемьсот девяносто седьмого года. Двадцать первого апреля получены от продажи их дома пятнадцать тысяч двести двадцать восемь рублей, а тридцатого апреля у госпожи Пиевцевич открывается в Волжско-Камском банке текущий вчет; восьмого мая поступают еще деньги Воропинских в размере шести тысяч семисот шестидесяти одного рубля, и немедленно же за этим текущий счет госпожи Пиевцевич увеличивается.
Всего было получено Воропинскими за две недели двадцать две тысячи рублей, а у госпожи Пиевцевич за это же время появилось на текущем счету восемнадцать тысяч рублей. Глядя на эти цифры, можно подумать, что стрижка была не совсем чистая и что четыре тысячи рублей остались у Воропинских. Но это предположение ошибочно. Из целой массы квитанций, записок, счетов банкирских контор и модных магазинов мы видим, что госпожа Пиевцевич, кроме восемнадцати тысяч рублей, внесенных ею в банк, покупала для себя выигрышные билеты и государственную ренту и, наконец, приобрела много вещей и нарядов. Таким образом, видим, что стрижка была безукоризненная и что из почтенной суммы двадцать две тысячи рублей Воропинская получила, как отмечено в ее записной книжке, подачку в восемьдесят шесть целковых…
Господа присяжные заседатели! Первый вопрос, который предстоит разрешить, — это куда девались деньги Воропинских и откуда появились деньги у Пиевцевич? Для решения этого вопроса обратимся сначала к самому несомненному и к самому благоприятному для госпожи Пиевцевич источнику — к ее же собственным объяснениям. У господина судебного следователя госпожа Пиевцевич давала самые разнообразные объяснения относительно происхождения текущего счета в восемнадцать тысяч рублей. В этих объяснениях были недомолвки и полупризнания, которые она затем взяла назад. Мы не будем пользоваться против госпожи Пиевцевич этими полупризнаниями, взятыми ею обратно. Нам не нужно оружия, оброненного в смятении самим неприятелем.
Остановимся на объяснениях, которые она дает теперь. Она утверждает, что внесла на текущий счет свои деньги, которые раньше держала дома.
Как возможно это, госпожа Пиевцевич?! Вы держали дома восемнадцать тысяч рублей — и жили в семирублевой комнате; закладывали носильное платье, сидели без хлеба, брали в невозвратный долг рубли у знакомых, теряли вещи в залоге, изнемогали в борьбе с нищетой — ив это время, оказывается, у вас дома лежали восемнадцать тысяч рублей! И этот капитал, на проценты с которого вы могли существовать безбедно, вы втуне хранили в щелистом комоде вашей каморки и не боялись, что деньги сгорят, что их украдут! Или, быть может, вы всегда и всюду носили деньги при себе; быть может, идя за займом и протягивая правую руку за рублем, вы в левой
Далее вы указывали на доходы с акушерской практики. Мы знаем, есть акушерки, зарабатывающие десятки тысяч, но они наперечет и не живут в подвалах. А что может зарабатывать повивальная бабка, снимающая угол, в который заходит лишь бедный люд из соседних домов, неся свои скудные гроши? Впрочем, зачем предположения, — свидетели достаточно говорили нам о скудости ваших заработков, а ваша обстановка, ваш образ жизни говорили нам о том еще красноречивее. Нет, госпожа Пиевцевич, ваша акушерская вывеска была символом вашей борьбы за кусок хлеба, и вы с негодованием сорвали эту вывеску, как только почуяли, что ваш завтрашний день обеспечен, что ваш завтрашний кусок хлеба оплачен, хотя бы и дорогой ценой — ценой преступления.
Что еще говорили вы? Капитал был вам подарен двумя лицами. Где же они?.. О! адреса их постоянные, — один на Волховом, другой на Смоленском кладбищах.
Так вот к каким объяснениям вынуждены были вы прибегнуть; не имея никакой надежды на помощь от живых, вы прибегаете за помощью к мертвым. Но могильные плиты, если только вы сумеете найти их, ничего нам не скажут.
Нет, не верим мы и этим объяснениям, и не потому не верим, что вас здесь судят, а потому, что ваши объяснения сами себя осуждают, потому что не может человек, десятки лет державший у себя капитал, не указать хоть одну живую душу, которая бы об этом знала! Деньги — сила, сила живая, каждый день о себе говорящая; как ни прячьте вы их в подполье, а скоро и ваши друзья, и соседи, и все в околотке будут знать, что у вас имеются деньги. У них есть запах, к которому нос человеческий особенно чуток.
Ведь нашли же у вас при обыске массу счетов, квитанций меняльных лавок, записок. Почему же все они начинаются с двадцать первого апреля тысяча восемьсот девяносто седьмого года? Дайте нам хоть один счет, хоть один клочок бумаги, относящийся к вашим денежным операциям до этого злополучного двадцать первого апреля. Увы! — нет такого клочка…
Нужны ли еще доводы? А между тем имеется еще довод, и довод веский. Это — то, что у Воропинской и не было, и нет ни копейки, о чем нам здесь говорили свидетели.
Итак, ясно как день, что все деньги Воропинской были взяты Элеонорой Пиевцевич и положены ею в банк на свое имя.
Передача денег сделана была с глазу на глаз, без свидетелей, и не воспользоваться ими при таких условиях, когда кругом какие-то жалкие, обделенные умом существа, представлялось, с точки зрения Пиевцевич, просто непростительным. Но, с другой стороны, сразу раскрывать карты, круто повернуть дело было бы слишком легкомысленно, а осторожность и обдуманность — главные свойства госпожи Пиевцевич. Ей пришлось играть двойную игру: с одной стороны, охранять свои интересы, с другой — не доводить до роковых пределов терпение и доверчивость Воропинской. И вот долгое время она искусно лавирует: предпринимаются разные операции, покупаются дома, вносятся задатки, ведутся процессы. При всякой сделке присутствует и хлопочет, как хозяйка дела, Воропинская, но все бумаги и акты совершаются на имя Пиевцевич.
Ей следовало еще выждать время, пустить деньги в разные обороты и операции, запутать дело так, чтобы нельзя было, в конце концов, разобрать, где кончаются убытки Воропинской и где начинаются барыши Пиевцевич. Но она не выждала… Кто в год хочет дойти до богатства, тот через полгода будет у виселицы, — говорит испанская поговорка. Так вышло и здесь. Госпожа Пиевцевич не вытерпела. Ей стояло поперек дороги это забитое, никому более не нужное семейство, и она стала давить, притеснять, истязать несчастных людей. Воропинская не имела другого прозвища, как «дура» или «сумасшедшая», дети были сведены на положение щенят, и в столовой, для назидания им, повешена была плеть — опекунский жезл госпожи Пиевцевич.