Преторианец
Шрифт:
— Как вам нравится мой босс? — спросил Харт.
— Парень что надо.
— Вот что верно, то верно! Похоже, у него весь день не будет свободной минутки. — Харт взглянул на часы. — Нам уже скоро надо двигаться. Вы еще что-нибудь хотите узнать до отъезда?
Годвин покачал головой. Ему уже не терпелось вернуться в мир, хоть немного похожий на настоящий.
— С меня хватит. Вчера я вытянул из бедняги чуть не всю историю жизни, от детских болезней и далее… он не пожалел на меня времени.
— Он не дурак, — сказал Харт. — Вот у меня тут для вас пакет снимков. Он просмотрел их утром,
Годвин развернул листок и прочел, всего три слова:
Godwin Danke! Rommel— Он просил сказать вам, что будет ждать с вами встречи, когда все это кончится. Он думает, что будет очень приятно собраться вместе: вы, Макс Худ и Роммель. Сказал, можно будет поделиться военными байками. И рассмеялся.
— Передайте ему, я постараюсь, чтобы он получил все, что я напишу. Макс говорит, есть способы.
— Уверяю вас, ему будет очень интересно. Да, еще одно… он сказал, если бы об этом стали снимать кино в Голливуде, он знает, кто должен играть Роммеля: Хэмфри Богарт! Если подумать, недурная мысль.
— Он прав. Хороший выбор.
Когда Годвин в последний раз оглянулся на Роммеля, тележки с камерами катились вперед, орудия палили, черные солдаты разбегались из деревни, воздевая руки в знак капитуляции, сдаваясь перед лицом армии Роммеля. С места, где стоял Годвин, это напоминало театр абсурда.
Когда атакующие остановились и стали готовиться к повтору сцены, Роммель заметил Годвина, собравшегося уезжать. Голос на таком расстоянии не был слышен, но Роммель выразительно развел руками, показывая, что не в силах вырваться из киношного мира. Потом он сорвал с головы фуражку с высокой тульей и замахал ею, прощаясь.
Уинстон Черчилль сидел тихо, как большая лягушка, неторопливо попыхивая сигарой. Монк суетился у камина, подбрасывая в огонь еще угля. Годвин ждал, сделав большой глоток, чтобы вернуться к действительности. Наконец Черчилль заговорил:
— Нет лучше способа разобраться в человеке, как побыть рядом с ним. Итак, он вам понравился.
Он помолчал, жуя сигару.
— Он только что раздавил Францию и Бельгию, он помог уничтожить Польшу, он воплощает самую бесчеловечную власть, какую мы видели на своем веку, он восхищается самой демонической личностью на земле… и все же он вам нравится.
Дым сигары окутал его розовое лицо.
— Послушайте, я не стану оправдываться. Он мне понравился. Он производит впечатление, это факт.
— И этот Генри Харт — он был в него влюблен?
— Лучше сказать, преклонялся перед ним.
— А люди, которые служат под его командой, как вам показались?
— Я бы сказал, его люди его уважают, чтут и… и…
— Не стесняйтесь, — пророкотал Черчилль.
— Ну, я бы сказал, они считают его самым удачливым человеком на земле. Харт сказал мне, он для них как талисман удачи. Вы говорите, британские солдаты поверили, что Роммель — бог. Может, это и так, премьер-министр,
Черчилль кивнул.
— И он вам нравится, — задумчиво протянул он. — Тогда мне будет… не совсем удобно предлагать вам эту работу. Однако война есть война, и это главное, смею сказать.
— А не пора ли наконец сказать, чего вы от меня хотите?
Черчилль кинул взгляд на Вардана, приподнял бровь и заговорил с нарочитой холодностью:
— Я прошу вас убить для меня Эрвина Роммеля.
Годвин поймал себя на том, что во рту мгновенно пересохло, а челюсть отвисла. Конечно, он ослышался…
— Позвольте вам рассказать, — продолжал Черчилль, — о небольшом сюрпризе, который мы приготовили для вашего друга, непобедимого генерала Роммеля. Операция «Преторианец». Как я уже говорил, кое-кто из наших британских бойцов начинает дичать. Вы меня понимаете, Годвин?
— Думаю, вам стоит все очень подробно разъяснить.
— Я имею в виду, что они начинают мыслить так, словно они не британцы, а пустынные кочевники. Поговаривают, будто Роммеля победить невозможно. А почему невозможно? Потому что так суждено. Вы понимаете? Потому что суждено!Мне Лоуренс рассказывал однажды про своего знакомого вождя, который верил, что все идет так, как «суждено». Судьба, кисмет,как ни назови, но от нее никуда не денешься. Что вы об этом думаете, Годвин?
— Насколько я понимаю, здесь не принимается в расчет свобода воли. Я считаю, что человек до некоторой степени способен влиять на события. Но, разумеется, если ему это удается, они опять-таки скажут, что так ему было суждено. Спорить тут бесполезно. Я знавал одного человека, имевшего дело с Лоуренсом. По его словам, Лоуренс доказал этим вождям, что ничто не предопределено заранее…
— Не совсем так, — перебил Черчилль. — Он доказал им, что есть люди, которые сами определяют судьбу. Он доказал, что Т. Э. Лоуренс, например, сам судит, чему суждено быть. Ну вот, молодой Годвин, я и собираюсь показать британским солдатам, что суждено, а что нет, и кто судит, чему быть. Нигде не написано, что Роммелю суждено быть хозяином пустыни. И я намерен показать это с совершенной ясностью. И далее, я намерен показать, кто в наше время определяет судьбу. Роммелю суждено поражение, и гуннам суждено быть выметенным из пустыни подчистую. Могут спросить, откуда я знаю, что так суждено… так вот, я так судил, мистер Годвин, и так тому и быть! Пески западной пустыни похоронят под собой гуннов. Так суждено.
— Ну а мне, — спросил Годвин, — какую вы определили судьбу?
— Давайте рассмотрим ваше положение. Вы уже знамениты и, вероятно, достаточно богаты. Книги, выступления по радио, лекционные туры, когда все это кончится… Вы вскроете мир, как устрицу. Итак, слава и богатство уже в ваших руках. Чем же я могу вас соблазнить? Какой наградой? Ах… знаю, я могу сделать вас великим героем, Роджер Годвин. Как вам это понравится? Годвин Североафриканский!
— Вы меня насмерть перепугали. У героев имеется неприятная привычка гибнуть в бою. Такое занятие не по мне.