Прежде, чем умереть

Мичурин Артём Александрович

— Эй, Стас. Стас, посмотри на меня. Ты помнишь, как она выглядела в тот, последний, раз?

— Она лежала на полу. Без движений. В луже крови под головой. Я решил, что она мертва, что её убили, — спрятал он лицо в ладонях. — Я оставил её там, одну. Даже пульс толком не проверил.

— Ты понимаешь, что это здорово похоже на тяжёлую черепно-мозговую травму? Ей проломили голову, она потеряла много крови. Как думаешь, в Муроме дохуя специалистов, способных после такого поставить её на ноги за считанные дни? Нет, лучше не отвечай, не беси меня. Я сейчас скажу кое-что, и ты должен как следует над этим поразмыслить. Ладно? Её шансы дожить до атаки были минимальны, а шансов пережить атаку не было вовсе. Что бы там её ни убило,

оно это сделало наверняка.

— Нет, — помотал Стас головой. — Ты неправ.

— Конечно же прав. Тебе любой это подтвердит.

— У неё был шанс.

— Ни малейшего. Ты ни одного не оставил. Забавно, если бы я не знал, что эта... Катя — твоя большая и чистая любовь, то решил бы, что её-то смерти ты и хочешь больше всего. Ты был так настойчив и изобретателен в этом.

— Заткнись, — растерянность и муки совести на лице Станислава вдруг резко сменились раздражением и пульсирующей на лбу веной.

— Почему? Ты же сам корил себя за первый эпизод. Сокрушался о том, как подставил эту манду. Погорюешь теперь о втором. Плёвое дело.

— Она тебе не манда, — прорычал наш благородный рыцарь.

— Она мне вообще никто и ничто, меньше, чем плевок под каблуком. Мне срать, сдохла она от треснувшего черепа или её вывернуло наизнанку от газа. Даже если её распухший зловонный труп отколупают из общей кучи и будут драть всем Легионом — мне глубоко пох**.

Рука Стаса легла на кобуру.

— И, если тебе так хочется к ним присоединиться, — продолжил я, — мне тоже пох**. Не придётся делить долю.

Палец снял хлястик, прошуршав по ребристой накладке ПБ.

— Но есть одна проблемка — не престало носителю секретной информации разгуливать, где вздумается, в поисках своей дохлой шмары. Поэтому, дорогой друг, ты сейчас успокоишься, утрёшь слёзы, проглотишь сопли, и будешь делать свою работу. Либо я перережу тебе сухожилия, вскрою печень, откупорю фляжку для особых, трогательных случаев и, потягивая брусничную настоечку, буду наблюдать, как ты подыхаешь в этой грязи.

Ой, зря я начал педалировать эту тему. Но когда цепляешь кого-то за живое, чертовски трудно ослабить хватку. Не покинувшая меня детская любознательность так и подзуживает выяснить, что же произойдёт в конце — лопнет терпение оппонента, или инстинкт самосохранения убережёт его. Я выяснил.

Стас выхватил пистолет из кобуры. Пока правая рука нетерпимого к критике бузотёра меняла вектор ствола, ориентируясь на моё беззащитное тело, я, повинуясь рефлексам, рванул навстречу и всадил кинжал во вражескую грудь.

Могу поклясться, что за мгновение до того, как клинок встретился с тканью разгрузки, где-то в спинном мозгу возникло странное парадоксальное желание — остановить это всё. Но над законами физики наши желания не властны. Семнадцать сантиметров холодной острой как игла стали, разогнанные массой летящего вперёд тела, пробили плотные волокна и... завибрировали, напоровшись на что-то твёрдое.

«Бля!!! Не может быть! Я попал точно между рёбер, сантиметром левее грудины! Ни рожков, ни молний!» — пронеслось в голове, пока превращённое в метательный снаряд тело продолжало нагружать встретившейся с непредвиденным препятствием клинок.

Ноги Стаса оторвались от земли, и мы оба полетели в грязь. Над моим левым ухом хлопнуло, лязгнуло и обдало кожу теплом. Ещё раз, и ещё — ближе, громче, теплее. Пока левая рука боролась со стремящимся разрядиться мне в голову ПБ, правая — взметнулась и, что есть сил, опустилась чуть выше прежней точки соприкосновения. Клинок «Гербера» дрогнул и раскололся пополам.

«Чёрт...»

Предательски треснувшее в районе «талии» лезвие теперь годилось разве что для нанесения ритуальных порезов, но тяжёлая рукоять всё ещё оставалась мне верна. Изловчившись, я обогнул выставленное предплечье Стаса и зарядил навершием ему в бровь. Но удар вышел слабоват, и алый от бешенства подонок, ухватив меня за ворот,

сунул лбом в нос. Перед глазами сделалось темно и депрессивно, по телу прокатилась гадкая волна слабости. Ещё раз, вслепую, махнув импровизированным кастетом, я переключился на вооружённую руку супостата, не прекращающую попыток совместить ось ствола ПБ с моей драгоценной черепной коробкой. Но меня опередили. Чья-то нога прижала правое запястье Стаса к земле, чей-то локоть сдавил мне шею и потянул назад, а моя правая рука с останками кинжала оказалась за спиной.

— Хватит!!! — зазвенело в ухе. — Это приказ!

— Убью, мразь! — рычало перед моими слезящимися глазами размытое приземистое пятно.

— Всегда к твоим услугам, — прохрипел я, чувствуя вкус железа на губах.

— Успокойтесь оба! — гаркнул Павлов и ещё сильнее заломил мне руку.

В глазах немного прояснилось, и я разглядел, что Ветерок сидит верхом на трепыхающемся в грязи Стасе, упираясь коленом здоровой ноги тому в поясницу и удерживая руки.

— У тебя что, кираса? — пробило меня на смешок.

— Не ожидал? — поднял Станислав рожу из грязи. — Мудак ты охуевший!

Мы, в ни кем не нарушаемом молчании, ещё какое-то время играли в гляделки, думая каждый о своём, пока эту напряжённую сцену не испортил доносящийся от ворот крик:

— Бензовоз! Бензовоз приехал!

Глава 28

Счастье — о, как много раз я слышал это слово, по поводу и без. Счастье то, счастье сё, желаем, ищем, ждём, приближаем... Но что такое счастье в действительности? Как оно выглядит? Может, есть какой-то список компонентов, собрав который, пора строить эту вожделенную штуку? О стариках, мирно почивших в окружении скорбящих детей и внуков, говорят: «Он прожил счастливую жизнь». Серьёзно, целую жизнь? Неужели это слово настолько обесценилось? Или люди, использующие его таким варварским образом, не представляют, о чём говорят? Я был счастлив, я знаю. И «счастливая жизнь» для меня так же абсурдна, как «шестидесятилетний оргазм». Хотя нет, даже он более реален. К оргазму можно применить настоящее время, к счастью — только прошедшее. Этот миг столь краток, что ни секундой раньше, ни секундой позже уже нельзя назвать себя счастливым. Это вспышка, необъяснимое, иррациональное чувство, возникающее под воздействием множества самых неожиданных, непредсказуемых, пересекшихся здесь и сейчас факторов. Проснуться от упавшего на веки солнечного луча, ощутить щекой чистую крахмаленую наволочку, вдохнуть идущий с кухни запах яблочных пирогов, потянуться, скинуть с себя дрыхнущую шлюху... Всё, волшебство ушло. А ведь ничего радикально не изменилось, за окном всё то же солнце, с кухни всё тот же запах, наволочка так же свежа. В чём же дело, как вернуть счастье? Затащить шлюху обратно? Глотнуть воды, чтобы побороть сушняк? Пойти поссать и вернуться? Нет-нет-нет, всё уже не то, оно испарилось. Осталось лишь сладкое послевкусие, которое будет время от времени подниматься из глубин подсознания, разбуженное солнечным лучом, крахмаленой наволочкой или запахом яблочных пирогов. Но сам миг счастья, того самого счастья, никогда больше не повторится. Его бессмысленно искать, к нему невозможно стремиться, и уж точно — его не получится построить.

Весть о прибытии бензовоза произвела на моторизованную часть постояльцев стадиона эффект пожара в спящем муравейнике. Около трёх десятков экипажей разом перестали ковырять в носу и кинулись приводить свои груды мобильного металла в товарный вид, расчехляя бортовые орудия, выпроваживая местных шалав и выметая грязь из кабин.

Вестником оказался обещанный батя юного дарования — бородатый мужик в видавшей виды кожанке и чудной шапке, похожей на меховую пилотку, которую тот придерживал на бегу, чтобы не потерять.