Президент Московии: Невероятная история в четырех частях

Яблонский Александр Павлович

– Это я уже слышал.

– Простите. Я не прав. Каждый живет по своему закону. Каждый должен до всего дойти сам. Не слушайте меня. Но… Я устал. Отпустите обратно. Не вызывайте меня больше. Бессмысленно.

– Вам виднее. Но если надумаете…

– Не надумаю. Простите. Буду молиться за вас.

– Жаль. Давно не было так легко, как с вами, так… Ну-с… Прощайте, Дмитрий Аркадьевич. А приехал сюда я не зря. Хоть с вами познакомился. Это того стоит.

Ну вот и это закончилось. Неужели Карлик прав? И права Наташа? Господи, как она там?!

– Фрау Кроненбах, распорядитесь, пожалуйста, послать пару ящиков мандаринов. В клинику. Вы знаете, кому.

* * *

Снег пошел незаметно, неторопливо, раздумывая, начинать ли свое кружение или не стоит – рано ещё, всё равно растаю. Снежинки были робкие, инфантильные, редкие. Небо серело уже в три, а к четырем совсем смеркалось, и очень хотелось спать. Но к шести организм, незаметно для окружающих и для его хозяина вздремнув часок, опять оживал и стремился к приключениям. Просыпался

аппетит. Лезли в голову номера телефонов друзей, подруг, приятелей и всех собутыльников. Начинались звонки: пора бы встряхнуться, не сообразить ли нам, заходи, поболтаем… Потом было радостно от общения, беспричинно смешно, возбуждающе откровенно, мимолетно влюбленно и пьяно, пьяно, пьяно. Часа в два ночи все это заканчивалось – на душе хмельно, на шее – губная помада, в руках – шапка, улица пустынна, бесконечна, заснежена, в редких не спящих окнах – мерцающие огоньки елок, пахло Щелкунчиком, Дроссельмайером, предчувствием чуда, снег валил уверенно и обильно, мохнатые крупные вкусные хлопья густо покрывали лицо, обнаженную голову и не спешили таять. Это было счастье: идти, пошатываясь, домой и дышать полной грудью. В голове кружилось, мелькали слова, образы, обещания – глупые и несбыточные. И главное: «Я свободен, свободен!». И всё ещё впереди!

* * *

Князь Димитрий Александрович производил впечатление самое приятное и располагающее. Он был умен, отлично воспитан, спокоен, и это его отличало от всех других особей, окружавших Чернышева. После экзальтированных, настырных, зашоренных и воспаленных речений лидеров разномастной оппозиции, после лакейских, заискивающих, фальшивых и угодливых реверансов титулованной челяди манера князя говорить, умение слышать и мыслить походили на прохладную и вкусную ключевую воду. То, что Мещерский говорил, заслуживало внимания, но, главное, привлекало то, КАК он говорил: интонация речи, неторопливый её темп, глубокий и богатый обертонами тембр голоса – всё это располагало к нему собеседника. К тому же Чернышев явно нравился князю, и это тоже располагало.

Была в князе самоуверенность, причем того рода, которая является даром Божьим, то есть присущая личностям выдающимся, как Шопенгауэр или Толстой, и которая так же органична и привлекательна для людей такого масштаба, как нелеп и смешон апломб у дурака. Однако вел себя князь со скромным достоинством, соблюдая дистанцию между собой и Президентом страны, но, в то же время, ненавязчиво подчеркивая неформальность беседы двух равных граждан, личностей. И это Чернышев оценил.

– Хотел быть вам представленным давно, ещё до выборов, но потом решил присмотреться. Присматриваюсь и скажу честно: вы мне все больше нравитесь… И то, что вы молчите, не спрашиваете, чем нравитесь, тоже мне по сердцу. Но вопрос этот витает. Отвечаю. Пока что всем. И тем, что живете в простоте и спокойствии. Бесчисленные дворцы действительно отдаются больным и сирым. А коль скоро властитель отдает, то и все его наместники и сатрапы должны сделать схожее. И невинно засуженные и замученные потихоньку выходят на волю и видят свет Божий не через решетки узилищ, коих понастроили на Руси великое множество. И тем, что на Рождество и Пасху ходили не в поддельный храм Христа Спасителя, со всей великосветской безбожной толпой и сервильными иерархами, а в храм Пророка Илии на Новгородском подворье – в благоговейной тишине, сосредоточении, отрешась от суеты и показной веры, в сердечной радости встретили великие праздники. И тем, что отлучили от себя бывшего духовника бывшего Президента – выкреста, демагога и карьериста, не верующего ни в Бога, ни в сатану. Понимаю ваш взгляд. Да, я выкрестов не люблю, но не из-за явного или скрытого антисемитизма или юдофобства. Ах, да… Вас смущает моя фамилия. Я действительно дальний и побочный родственник князя Владимира Петровича. Но ни мужеложством не страдаю, ни черносотенцем и погромщиком, чем славился издатель «Гражданина», от которого отмежевывались даже консерваторы, как известно, не являюсь. Моим прямым предком был полковник и флигель-адъютант князь Эммануил Николаевич, герой, кстати, Шипки. Так вот, чтобы была ясность в дальнейшем: выкрестов не люблю по двум причинам. Первая – мне не близка сама идея смены веры. Рожденный иудеем, должен оставаться в лоне веры отцов и предков, что в целом было весьма характерно для этого племени. Рожденному в православии негоже подаваться в католичество, или наоборот. Но главное: ситуационная составляющая. Если человек принимает веру гонимых, как было с ранними христианами или в эпоху нацизма, когда редкие, но чистые душой люди переходили в иудаизм, чтобы бросить вызов смрадному миру, – это одно. Если же человек крестится, чтобы вскочить на подножку поезда сильных мира сего, это гнусь. Презираю. С этим ясно, и, думаю, вы со мной согласны… Ну и слава Богу. Итак, мне многое нравится в вас. Главное, это ваши усилия спасти Россию, вытянуть ее из болота предыдущего режима и не только предыдущего. И Бог вам в помощь. Насколько знаю, вы тоже рода знатного, хотя и не такого, как наш. Мы с 1229 года, от Бахмета Ширинского, в Мещёре засевшего, ведем родословную. Но и Чернышевы славны своей историей. С конца XV века, как-никак, с воеводы Михаила Черницкого. Вы из Чернышевых– Кругликовых будете?

Здесь, наконец, проснулся и Олег Николаевич.

– Точно не знаю, но думаю – надеюсь, из настоящих Чернышевых, то есть от Ильи Владимировича – племянника основателя рода, а далее через генерал-аншефа графа Григория Петровича.

Мещерский

понимающе улыбнулся и склонил голову.

– Не желаете иметь в предках его светлость князя Александра Ивановича. «Палач всегда получает кушак и шапку казненного» [9] . Хорошо его Растопчин огрел…

И это понравилось Чернышеву. Князь был, бесспорно, человеком эрудированным. В нынешней России это была редкость, а после смерти Ксаверия Христофоровича и вообще…

– И все же… Как-никак и Начальник Главного штаба, и военный министр, и Председатель Государственного совета. Настоящим государственником был этот Александр Иванович. Коим и вы являетесь, как я вижу.

– Правильно видите, князь. Но это не мешает мне не совершать подлости, как он.

– И это по мне. Договорились!

Далее диалог опять превратился в монолог Мещерского. Суть его состояла в том, что лозунг «Россия для русских» не только не оправдал себя, это изначально была утопия, приведшая к демографической и, как следствие, экономической, научной, промышленной и общекультурной катастрофе. Увы, сам князь когда-то был приверженцем этой идейки, о чем искренне сожалеет ныне. Не могут ученые ставить свои опыты, не могут врачи делать операции, генералы командовать армиями, если некому мыть колбы, стирать простыни и переворачивать больных, выигрывать сражения на поле боя, а не в комфортных штабах. Невозможно жить и работать в городах, где не подметают улицы, не моют окна, не строят дороги и не обслуживают в ресторанах. Русские этого не делают и делать не будут, ибо не могут и не хотят. Плюс – нация вымирает. И не столько из-за низкой рождаемости, сколько по причине самой «молодой» и все возрастающей насильственной смертности. Плюс алкоголизм. Плюс отсекание наиболее активно восполняющей народонаселение части общества: когда-то татарин, башкир, чуваш, не говоря уже о грузине, украинце или молдаванине, проходил по стране как хозяин и, вступая в браки с представителями титульной нации, восполнял эту нацию. Теперь все забились по своим норкам-государствам – идти на Русь стремно, можно и не вернуться. – («Господи, кому бы об этом говорить?» – думал Чернышев.) – Короче говоря, надо пересоздавать нацию, как создавалась американская нация – не мне вам об этом рассказывать, да что американская, – российская, русская, родившаяся от, возможно, противоестественного симбиоза норманнов и северных славян и впитывавшая, ассимилировавшая, синтезировавшая различные этносы – от скандинавского до тюркского, от южно-славянского до угро-финского, от литвы и жамойтов до монголоидов и так далее, и так далее. Создавались, жили. И воевали плечо к плечу Багратион и Платов, Барклай и Милорадович, Делагарди и Пожарский. И есть ныне только один путь выживания России – иммиграция. Америка родилась и процветает, благодаря иммиграции. И мы должны воспрянуть через миграционные процессы.

– Не спорю, уважаемый Дмитрий Александрович, но что вы предлагаете?

– Сделать необратимыми вами начатые процессы. Как только страна и общество будут привлекательны, – потянутся. Тянутся же жители Колхиды и северных отчужденных территорий Сакартвело к своей бывшей родине. Кстати говоря, знаю, что вы начали налаживать связи и добрые отношения с Сакартвело, отлично, Бог в помощь. И к нам потянутся, ещё как потянутся. Поверьте мне. А потянутся, когда поймут и поверят, что мы не шутим. А раз не шутим, то все сопротивление, а оно будет ожесточенным, мы подавим, причем в зародыше. Они будут надежно защищены. Это – одна сторона медали: доверие посторонних, которые должны стать нашими. Другая сторона: НАШИ! Главное, чтобы наши доморощенные нацики, а также – ВСЕ ОСТАЛЬНЫЕ поняли, не умом поняли, а инстинктом выживания, что мы не в игрушки играем. Миграционные процессы всегда и неизбежно связаны с вспышками – взрывами ксенофобии, непредсказуемыми зигзагами политических лозунгов, ведущих к этническому и межконфессиональному насилию. Отбить охоту к таким экспериментам можно, только дав по рукам. Для острастки.

– Кому «по рукам»?

– Всей бывшей камарилье, всей ее потенциальной пятой колонне.

– И кто же займется этим кровопусканьем?

– Возложите на меня и моих людей.

– Странно, я думал, что вы и ваши люди не головорезы.

– А мы и не будем головы резать. Этим займутся другие.

– Кто?

– Скажем, дружины о. Фиофилакта. А потом мы и с ними расправимся – вполне официально и законно, как с убийцами и головорезами, как вы сказали.

– Одним выстрелом двух зайцев?

– Больше, значительно больше. Всех тех, кто может вам – нам помешать строить великую, свободную, демократическую, многонациональную Россию.

– Большую кровь пустить… Это я где-то уже слышал. И где-то когда-то это уже было. Двух зайцев… И заселить Сибирь… Жаль… Так хорошо начали… Совсем меня расположили. Жаль… Но я на это не пойду.

– Господин Президент. Это – не большая кровь. Это – малая кровь. Кровопускание. Вот без этой медицинской операции, возможно, болезненной, будет очень большая кровь.

Так всегда было. Взорвали пару-тройку домов, погибли и детишки, и их матери, и деды, и жаль их смертельно, до боли сердечной, неизлечимой, но своей смертью они столько жизней спасли, без этих жертв полыхнула бы Россия, и сидели бы мы сейчас, если сидели, в оранжево-лимонном Сингапуре, на месте Москвы-матушки возведенном.

– Может, и не полыхнуло бы… И… По мне, лучше в оранжево-лимонном, нежели на погосте. На костях невинных. Ис-клю-че-но!

– Господин Президент. Я не рассчитывал, что вы на это согласитесь немедля. Я вам дал мысль. Привыкните к ней. Мы, если разрешите, к этому разговору вернемся. Позже. Значительно позже. Время пока терпит.