Президент Московии: Невероятная история в четырех частях

Яблонский Александр Павлович

…………………………………………………………………………………………

Крэк-крэк – нога в высоком кованом ботинке с высокой шнуровкой, грубой свиной кожи – почти до колен – с размаху ударила голову лежащего на брусчатке человека, голова мотнулась, как боксерская груша, но улыбка милого хитреца не покинула знакомого лица. Потом Чернышев вспомнил, чье это было лицо.

…………………………………………………………………………………………

Толпа была пьяна. Ругань мешалась с женскими криками, иногда слышался звон разбиваемых бутылок, вдруг загремела «Паскуда» из «Черной метки» Кинчева, взорвавшись, песня оборвалась на полуслове. Девочек тащили в крытые военные грузовики, кого-то насиловали прямо на Лобном месте, иногда вспыхивали крики «Слава России!», над площадью зависли рычащие вертолеты Чрезвычайного отдела, где-то стреляли. Вдруг Чернышев увидел группу святоандреевцев, тащивших на волосы женщину в ночной рубашке, она быстро перебирала босыми сильными ногами по мостовой, пытаясь помочь своему телу поспеть за вырываемыми седыми волосами, лицо, вздернутое к луне, заледенело в ужасе и боли, рот разрывался в беззвучном крике. «Кидай суку к нам», – раздалось из ближайшей машины, и десятки рук вырвали ее из толпы и тело исчезло в разинутом похабном зеве, в кузове хохотали, матерясь первобытно и тупо, кто-то мочился с кузова прямо на головы своих компатриотов. «Господи, она же старуха», – мелькнуло в голове Чернышева, и он увидел ее молодой, высокой, длинноногой, улыбчивой, под руку с венценосным супругом, бывшим ей

по плечо…

…………………………………………………………………………………………

На Лобном месте перед онемевшей толпой стоял поэт с гордо накрахмаленной шевелюрой и рукой, вытянутой руническим приветствием, в розовом кафтане стрелецкого покроя. Он читал стихи. Голос был чист и взволнован. Плотное ожерелье офицеров – принципов и триариев Чрезвычайного отдела очертило высвечиваемое место: титулованные критики пристально вслушивались в каждое его слово. Автоматчики в шлемах, графеножилетах, с колчанами для стрел и футлярами для дальнобойных луков за спиной спокойно наблюдали за толпой. Поэт старался. «Я свободен, я свободен, надо прыгать, надо!».

…………………………………………………………………………………………

Herr, Herr, Herr, unser Herrscher …

* * *

Вошла Анастасия Аполлинариевна. Олег Николаевич поднял голову и понял: случилось. Веки предательски набухли, она не могла унять дрожащий подбородок.

– Что-то случилось?

– Случилось, Олег Николаевич.

– Что… не тяните!

– Простите… сейчас сообщили… ваша жена…

– Как!

– Ночью на хайвее…

– И…

– Всё…

…………………………………………………………………………………………

– Зайдите ко мне.

– Слушаю, Олег Николаевич.

– Ей «помогли»?

– Нет. Она была абсолютно одна. Устала или, возможно, уснула на секунду. Мгновенно. Она не мучилась. Это достоверно. Случилось позавчера. Сутки расследовали, не сообщали. Только сейчас… Простите.

– Отмените все встречи на сегодня, завтра и пятницу.

– Уже отменила. Но вы все равно не успеете. Похороны завтра. Сейчас у них ночь. Я все узнала. Не успеть.

– Я понимаю.

– Олег Николаевич, простите меня.

– Вас за что?

– Нас. Нас всех. Я принесла… в этом пакете ваша зарплата за все время. Вы же ни разу не брали. Здесь – спецфонд. Вы им тоже не пользовались. Я все оформила. Вам пригодится.

– Вы о чем?

– Я всё-таки женщина, хоть вы и сомневались. И на будущую неделю тоже все отменила.

– Спасибо тебе. Иди домой. У тебя есть семья?

– У меня никого нет. Раньше были вы.

– Прости. Но иначе я уже не могу.

– Понимаю. Вернее, чувствую. Простите.

– Ты прости. Ну, вот и всё.

* * *

Где-то на углу Скатертного переулка и Малого Ржевского, недалеко от бывшего посольства Грузии, взорванного незадолго до начала Третьей грузинской войны неизвестно кем, во дворе дома 18 по Скатертному – некогда красивого и престижного для проживания, а ныне полувымершего и развалившегося, с буйно разросшейся зеленью старых кленов, дубов, тополей, ясеня и лип, – появился человек в темно-синем демисезонном пальто с небольшим саквояжем в одной руке и полукругом краковской колбасы в другой. Надо сказать, что основными обитателями этих мест были уже не люди, а собаки. Люди из центровых – «застенных» – сюда старались не забредать, а те, кто жили здесь, на людей особо не походили. Поэтому все собаки положили глаз на пришельца, то есть шерсть на холке у них приподнялась, злобный рык замер в гортани, но слюноотделение активизировалось и хвосты замерли в недоумении. Такого они, пожалуй, никогда не видели. Внешне этот мужчина в темно-синем пальто был похож на человека, но в руках у него не было ни дробовика, ни палки, ни красивого пакетика с крысиным или каким другим ядом – собаки в этом хорошо разбирались, наученные горьким – в прямом смысле – опытом, ни камня, ни топора. Он подошел к стене и сел, облокотившись спиной о выбоины облупившейся штукатурки. Как вскоре обнаружилось, цвет пальто сначала со спины, а затем и по всей окружности изменился с темно-синего на светло-серый с легкими лиловыми, фиолетовыми и коричневатыми разводами. Мужчина, похожий на человека, дружелюбно улыбнулся, отломил небольшой кусок колбасы и без боязни протянул в сторону окружившей его стаи. Первым подошел вожак – видимо, плод неразборчивой любви кавказской овчарки или московской сторожевой. Вожак был стар, но достаточно силен, хитер и мудр. Правое ухо было порвано, бок обварен то ли кипятком, то ли кислотой, но походка упруга, грудь мощна, голова крутолоба. Он смотрел исподлобья прямо в глаза мужчине, принюхиваясь, затем осторожно, не облизываясь, но шумно сглатывая слюну, взял предложенный деликатес, отошел в сторону, положил колбасу на землю, огляделся, затем лег сам и, не торопясь, стал жевать подарок судьбы. Удивительно, но никто из стаи не подошел, не осмелился прервать сеанс своего лидера. После него к незнакомцу подтянулись остальные. На всех не хватило. Тогда незваный гость вынул из внутреннего кармана толстую пачку каких-то зеленых бумажек, пересчитал их, сказал: «На пару месяцев хватит… Я сейчас вернусь», и ушел, надвинув низко на глаза шляпу. Минут через двадцать он вернулся с двумя кругами крестьянской колбасы, уселся на место, становившееся для него привычным, полумесяцем разместились собаки, не приближаясь, однако, ближе, чем на метр, он отломил кусок и с удовольствием положил его себе в рот, не торопясь прожевывая, закрыв глаза и успокоенно улыбаясь. Всё остальное стал раздавать своим новым спутникам в новой жизни.

Олег Николаевич понимал, что двумя кругами колбасы доверия и понимания у этих побитых жизнью, постоянно напряженно-недоверчивых, агрессивных и привычно голодных созданий не добьешься. Нужно время, а времени теперь у него было в избытке. Постепенно собаки присматривались, принюхивались и привыкали к нему, он же с интересом начинал разбираться в их непростом мире. Сначала этот мир воспринимался, как сплошная масса измученных одинаково пыльно-серых, вне зависимости от оригинального окраса, разумных и по природе своей отзывчивых существ, затем этот мир стал расслаиваться на определенные социальные пласты, породы, индивидуальные характеры. В самом первом приближении стая делилась как бы на две основные группы, которые не враждовали, не конкурировали и, казалось, жили одной жизнью, деля общие заботы, огорчения и радости, но различия в их отношениях к этой общей жизни со временем стали выявляться для Олега Николаевича всё отчетливее. Одна группа состояла из собак, родившихся на улице, то есть в тех же условиях, в которых они пребывали в настоящий момент. Этот был их мир – мир свободы, постоянной борьбы за выживание, мир, в котором были они – стая Скатертного переулка – и всё остальное – чужое и опасное. Они с рождения привыкли опираться только на свои силы, человек для них был в лучшем случае индифферентным, малоинтересным и малопривлекательным, но, чаще и, как правило, злобным и враждебным соседом по жизни. Другая группа явно родилась в иных условиях, они и их предки во многих поколениях жили в домах, были лелеяны, любимы, сыты, даже, если их природное предназначение определяло их уличную жизнь охранника, пастуха, поводыря или охотника, в человеке они привыкли видеть друга, защитника, кормильца. Настоящее их было радостно, а будущее казалось безоблачным. Когда же судьба выбросила их на улицу, причем на улицу дикого пространства – не «застенную», – когда эти ухоженные, причесанные, вальяжные пекинесы и сенбернары, бигли и лабрадор-ретриверы,

ирландские сеттеры и йоркширские терьеры, мальтийские болонки и французские бульдожки, эрдельтерьеры и колли оказались в совершенно незнакомом мире, где каждый звук – шелест листьев темных деревьев, гул ветра в разбитых окнах и трубах некогда роскошных каминов, позвякивание пустых патронов ламп на черных грязных лестницах, завывания полицейских машин, снующих по обезлюдевшим улицам в сопровождении ревущих вертолетов прикрытия, лай на незнакомом языке чужих собак – все эти звуки были наполнены ужасом, когда за каждым поворотом притаилась неизвестность, боль или смерть, когда непрерывный непривычный голод заставлял кататься в судорогах и конвульсиях, – вот тогда проснулся в них и вырвался наружу протяжный вой обезумевших от предательства людей и катастрофического крушения всех вековых устоев жизни, – и этот вой уже ничего не выражал, кроме безнадежной тоски и неизбежной безысходности.

Дворовое сообщество без антагонизма принимало пришельцев, быстро теряющих свою холеность. Некоторая отчужденность существовала, но социальной ненависти не было и в помине. И это радовало Чернышева: он постоянно утверждался в своем убеждении, что собаки лучше людей. Всё прибывающие изгои, остро пережившие трагическое крушение не только и не столько условий своего существования, сколько потрясение от внезапно открывшейся бездны человеческой души – это была уже незаживающая рана, – постепенно осваивали новое пространство бытия, его кондиции, законы, традиции, медленно, но верно врастали в новое собачье сообщество. Однако различия всё же проявлялись и сказывались они, прежде всего, в отношении к Олегу Николаевичу. Представители «бывших», испытывая беспредельную обиду на человечество, не могли всё же преодолеть естественного влечения к конкретному человеку, их неумолимо тянуло прижаться к нему, почувствовать его теплую ладонь на своем загривке, услышать его голос, напоминавший им их прежнюю добрую жизнь. Уже на вторую ночь, когда он улегся на свое новое ложе в заброшенной квартире второго этажа, где случайно нашелся старый протертый ковер, – сложенный пополам он мог служить как бы матрацем, – к нему на грудь взобралась некогда белоснежная девочка кокапу – помесь кокера и пуделя – и, пристально глядя в глаза, тоненько заскулила о своей пропащей судьбе и о необходимости уделить ей внимание, к которому она так привыкла. Он погладил её по худенькой спинке, почесал за ушком, она ткнулась мокрым холодным носиком ему в руку – ещё, затем ещё «ещё», а потом замолкла, благодарно облизнула его руку, затем нос и, свернувшись калачиком, улеглась прямо на его груди. Правда, пролежала там она недолго: понимая, что ему неудобно, она перебралась к ногам, где и устроилась на всю ночь. Так они стали спать постоянно. К Люсе-Дурындусе моментально присоединился ещё один близкий родственничек – у живота Чернышева пристроился молоденький – трехлетка, не больше – английский бульдог. У него был чрезвычайно грозный вид, но в глазах таилась такая любовь и преданность, светился такой незаурядный ум, проявившийся, кстати, позже при самых непредвиденных обстоятельствах, такое понимание ситуации, сочетающееся с юмором, без которого, конечно, в этом мире можно повеситься, – что расстаться с ним не было никакой возможности. Так они и спали вместе: Люся-Маруся-Дурындуся, сэр Арчибальд и Василий Иванович – Вожак стаи. Когда Чернышев впервые назвал его Василием Ивановичем, Василий Иванович удивленно глянул, как всегда, исподлобья и фыркнул. Но затем стал привыкать и на четвертый раз даже изволил повилять хвостом. С Вожаком отношения выстраивались непросто. Поначалу прямой родственник кавказской овчарки или московской сторожевой ревниво присматривался к синепальтовому пришельцу. Мужчина, похожий на человека, конечно, не знал всех тонкостей собачей жизни, не разбирался во взаимоотношениях внутри стаи или, скажем, Скатертных с Поварскими или Кисловскими. Он, естественно, не мог вести сородичей Вожака к потаенным заначкам прекрасных продуктов, экспроприированных при налете на склады Стратегического запаса еды в ту новогоднюю ночь, когда пали смертью храбрых три собаки, а перепившие охранники двух своих, не глядя, укокошили. Не мог, потому что не знал этих мест, да и нюх у него был не собачий. Он не мог загодя чуять опасность со стороны подкрадывающихся конкурентов или, что в разы хуже, агентов подотделов очистки. Многого не мог делать Мужчина. Но он мог приходить с кругами краковской или полтавской, а на свете, как известно, нет ничего сокрушительнее, нежели запах настоящей полукопченой колбасы. Посему у Василия Ивановича были большие основания предполагать, что пришелец вознамерится освоить его – Вожака позицию. Народ пошел бы за колбасой. Однако этого не произошло, и становилось понятно, что никаких таких поползновений у Мужчины нет. Человек в сереющем пальто постепенно и неотвратимо становился духовным лидером, не опускающимся до суетности бытия, тем отстраненным и возвышенным авторитетом, который хранит незыблемую систему Светской Власти четвероногого мира, тем самым ещё больше сакрализируясь в сознании и душах нового социума. Нет, Чернышев не гнушался и бытовых проблем. Он всегда был готов заняться поиском клещей, одолевавших собак в весеннее время, помочь обустроить к зиме индивидуальные жилища, расположенные в насквозь продуваемых брошенных квартирах некогда знаменитого дома, обеспечить своих сотоварищей пропитанием в трудные моменты и выйти с палкой на поле боя в случае крайней необходимости. Однако всё это и многое другое он делал с молчаливого одобрения или разрешения Вожака, и это Вожаком ценилось, особенно потому, что одобрение или разрешение испрашивалось пред очами всех членов стаи. Василий Иванович устраивался со стороны спины Олега Николаевича – как правило, Чернышев спал на левом боку. Василий Иванович, стало быть, прикрывал его тыл. Вожак обычно долго сидел у спины засыпающего Чернышева, внимательно осматривал окрестности, прислушивался, принюхивался, затем глубоко вздыхал и растягивался во всю свою длину. Вскоре они засыпали, шумно, мерно и спокойно посапывая.

И видели они прекрасные сны. Люся-Маруся-Дурындуся видела маленькую хорошенькую девочку, которая когда-то ласкала её, прижимала к груди и говорила: «Ты моя хорошая, ты моя доченька!» И Люся жалобно плакала во сне, так ей было хорошо. Сэр Арчибальд никогда не плакал, он глухо-басовито ворчал что-то нечленораздельное и глубоко по-стариковски вздыхал, а во сне он видел большой кирпичный дом, аккуратно подстриженный газон – «на аглицкий манер», своего пропавшего младшего брата и блестящие ботинки хозяина, которые так упоительно пахли покоем, комфортом, сытой жизнью. Он тихо похрапывал и плотнее прижимался к животу своего нового покровителя. Василий Иванович прошедшую жизнь не вспоминал: сон был скоротечен и не имело смысла омрачать его. Видел он, как правило, хорошую говяжью кость, а иногда и сучку афганской борзой, которая, увы, состояла в стае Поварских, но на него – Василия Ивановича – поглядывала хоть издалека, но с интересом.

Чернышев же снов почти не видел, а если и видел, то внучатого племянника – своего любимца. Они стояли на берегу озера, Майкл сидел у него на плечах, держась ручонками за уши, потом они с двоюродным зятем хорошо пили водку под квашеную капусту и отварную с укропом картошку с селедкой, хотелось бы пива, но пива не было. В этом месте Олег Николаевич обычно просыпался от острой боли в области сердца и, особенно, под желудком, а также жажды. Он пил из заранее приготовленной бутылки несвежую воду, переворачивался на правый бок, и сэр Арчибальд, не открывая глаз, перемещался вслед за его животом, Василий Иванович, ворча, также менял диспозицию, и они продолжали спокойно спать, мерно и шумно посапывая…