Презумпция виновности
Шрифт:
– Что ты меня?! – взъярился дед. – В этом году какие-то суки корову зарезали, со стадом не вернулась – ты нашел?! Ты нашел?! Старуха чуть умом не тронулась!
– Ну, ну, ну, не преувеличивайте, – забормотал советник, проникая рукой куда-то под куртку. – Умом… Этого хватит? Если нет, я пошел к твоему соседу.
– Соседу? – зарделся сельчанин, разглядывая сияющую мертвенной синевой купюру. – Да он ночью до собственного нужника не дойдет! Соседу… Сказал – проведу, значит, так тому и быть…
Через двадцать минут, большую часть которых заводили стариковский трактор
– Не боись, – увещевал перед стартом Ермолаич, – четыре километра все будет нормально, а вот перед развилкой их трахома обязательно встанет. Колея узкая, так что если им решить обратно податься, то это только задницей. Или развернуть машину руками. Им ее придется бросить… Я не зря ружье не прихватил?
Кряжин увидел засевший в снегу «Мерседес» ровно через десять минут. Дверца водительская и дверца задняя, правая, были распахнуты настежь, в замке торчали ключи. Выскочив и подбежав с пистолетом к машине, советник увидел зрелище, от которого должно облиться кровью сердце каждого, кто имеет дорогую иномарку подобного класса. Все стекла «Мерседеса», включая и заднее, отсутствовали. Как ехали те, кто в нем находился, остается загадкой. При температуре минус двадцать пять, встречном ветре в десять метров и скорости в сто пятьдесят километров в час пассажиры иномарки подвергались температурным перегрузкам порядка минус шестидесяти-семидесяти градусов по Цельсию. Последствия такого переохлаждения всем присутствующим были известны хорошо, и теперь следователь уже не сомневался, что здоровье его преследуемых подорвано. Обморожение – хуже, чем ранение. Оно обездвиживает, понижает желание жить и усиливает стремление остановиться, разжечь костер и отогреться.
Обморожение хуже, чем ранение. Но что делать, если налицо и то и другое… Труп был переселен из «Мерседеса» в завершающие свой жизненный путь «Жигули» желтого цвета в самом начале погони, Кряжин это знал. Вот – мозги на стойках кузова, левом подголовнике и крыше салона слева. С этим все понятно, это останки того, кто был найден в багажнике под Войцеховкой.
– А как быть с этим? – озвучил мысли Кряжина Сидельников, проникая рукой под переднее пассажирское сиденье и макая пальцы в вязкую от мороза субстанцию. Она была черно-красного цвета, и Кряжину снова пришла в голову аллегория с гвоздикой в петлице смокинга.
– Их было трое. Один убит. Сейчас мы знаем, что один из оставшихся в живых ранен. Хорошо бы узнать о характере ранения. – Это было все, что извлек из увиденного капитан МУРа.
– Лучше уж об их планах, – пожелал Желябин.
Их дискуссию прервал короткий резкий звук. Им оказался свист меж редких желтых зубов Ермолаича.
– Туды подались! – кричал он Кряжину так, словно тот был глухой. И махал при этом в направлении Москвы, Новосибирска и Владивостока
– А что там? – щелкнув зажигалкой, даже не прикрываясь – в лесу была тишь, пробурчал Кряжин. Он совершенно не был похож на человека, захваченного погоней. Или устал, или не видел перспектив, или был ленив с рождения.
– Вот садовая голова… – возмутился Ермолаич. – Говорю же тебе – лес. А километров через пятьдесят – кольцевая. Только они туда не пойдут, если в Холмск через наш сверток ехали.
– Это почему? – еще равнодушней спросил советник.
– До кольцевой два КПП, – пояснил Желябин. – Скажи-ка, любезный… А волки или кабаны в лесу есть?
– А куда же они денутся? И волки есть, и секачи… Они сейчас лютуют. Волк в прицел лениво смотрит и от охотника с неохотцей отходит… Январь на исходе, февраль зачинается. – Высморкавшись в сугроб, он потряс мелкой бороденкой. – Так-то.
– Смотри ты, как романтично, – саркастически ухмыльнулся Кряжин. – «Волк от охотника с неохотцей отходит и в прицел смотрит с ленцой…» Это что, поверье народное или ты так внимание от тракторишки своего отвести хочешь?
– Да я… – вскинулся было дед…
– Давай, верю! Начинай рассказывать: куда пошли, как пошли, какого роста, что в руках было… была ли ленца в глазах, может, нагадил кто по пути, да мы, горожане, не приметим… Ты тысячу будешь отрабатывать или нет?! – вскричал наконец и Кряжин.
То, что рассказывал старик первый километр пути, Кряжин мог понять и без его объяснений следопыта. Его больше тревожила мысль о том, что низкие зимние ботинки для таких изысканий – не лучшее снаряжение. При подходах к лесу снежный настил был глубок, выше человеческого роста, и иногда Кряжину за окном «Волги» даже не было видно, что творится по сторонам. Сейчас же, углубившись пешком в лес, он убедился в том, что деревья – лучшая преграда для заметаний. Поэтому, наверное, и сажают лесопосадки поперек дорог – чтоб не наметало.
Мысли в голову лезли разные, все больше о том, как неудобно идти и что будет через час, если старик вдруг начнет озираться по сторонам: «Кажись, не туда попали». Но Ермолаич уверенно ступал по следу уходящих, как лосось к месту своего нереста. Изредка останавливался, смотрел на небо, туда, где за серой полупрозрачной мутью пряталось тусклое солнце, чертыхался и шел дальше.
Вскоре ноги у Кряжина замерзли окончательно, настил стал еще менее глубоким, щеки уже давно потеряли чувство холода, и он решил махнуть на раздражители рукою. Тем более что Ермолаич несколько минут назад остановился и выдавил:
– Видать, второй совсем плох.
– С чего взял? – спросил Желябин, держа шапку на макушке, как нарушающий устав дембель.
– Уже дважды рвало парня. И кровь черней пошла. Видать, венку вы ему прострелили. – Снова сморкнувшись, Ермолаич с укоризной посмотрел на всех троих. – Правда они плохие парни или так, алиментщики?
– Ты еще скажи, что вел в другую сторону, а сейчас решил выяснить, вести ли дальше правильной дорогой! – Кряжин пробрался к старику и взял его рукой за лохматый отворот тулупа. – Убийцы они, дед, понял?