При свете Жуковского. Очерки истории русской литературы
Шрифт:
Посмел. Как и других поэтов, несопоставимых с дежурными вкладчиками «Библиотеки для чтения». Лукьяна Андреевича Якубовича (1805–1839) Некрасов назвал «бедным» не для красного словца. Писал и печатался он много, пользовался некоторым расположением Пушкина, перед которым благоговел. Снисходительность мэтра объясняется как скромным, но явным дарованием сочинителя, так и «свойством»: Якубович приходился племянником лицейского старосты Михаила Яковлева (он же «паяц, двести нумеров»), который не забывал «родного человечка» (в частности, рекомендовал его Пушкину в помощники по изданию «Современника»). Ультраромантический настрой сочетался у Якубовича с богемной беспечностью: не случайно он приятельствовал с Полежаевым; закономерной была и ранняя смерть нищего бедолаги. Конструируя в 1970-х годах «тютчевскую (чтобы не сказать – «антипушкинскую») плеяду», В. В. Кожинов – комплекта для – включил в это фантомное единство и безвинного Якубовича. Поэтому его стихи можно прочесть не только в двухтомнике «Библиотеки поэта»
В журнальном тексте о Константине Петровиче (Массальском; 1802–1861) не говорилось, что он «запил». Там он только «дремлет». Хотя писатель задремал (снизил прежде бурную активность) не в последнюю очередь из-за пристрастия к горячительным напиткам. Как часто бывает, сопутствовавшего неодолимой бедности и литературной маргинальности. Меж тем Масальский печатался с 1821 года. Его нравоописательная стихотворная повесть «Терпи казак – атаманом будешь» (1829) пользовалась немалым успехом (и закономерно вызвала резкий отзыв Вяземского в «Литературной газете»; князь Петр Андреевич аттестовал ее «“Иваном Выжигиным” в стихах», то есть приравнял к популярнейшему роману ненавистного Булгарина). Комедия «Классик и романтик» (1830; вдрызг изругана другим «литературным (литературногазетным) аристократом» – Дельвигом) включала недурные пародии на стихотворцев разных школ. Исторические романы и повести Массальского основывались на старательно изученных источниках, что не мешало их занимательности («Стрельцов» в отрочестве с удовольствием читал Достоевский). Кроме прочего, Массальский первым в России перевел «Дон Кихота» с испанского (а не с французских переделок) – и довольно точно (1838).
Туманских было двое. Василий Иванович (1800–1860; Некрасов, почти наверняка, имел в виду его) – приметный элегик 1820-х годов, добрый приятель Пушкина одесской поры. Пушкин находил в стихах Туманского «гармонию и точность слога», а в «Отрывках из путешествия Онегина» иронично, но дружелюбно начертал его портрет:
Одессу звучными стихамиНаш друг Туманский описал,Но он пристрастными глазамиВ то время на нее взирал.Приехав, он прямым поэтомПошел бродить с своим лорнетомОдин над морем – и потомОчаровательным перомСады одесские прославил.Всё хорошо, но дело в том,Что степь нагая там кругом;Кой-где недавний труд заставилМладые ветви в знойный деньДавать насильственную сень.В «прозаический план» переведено прелестное (и зримо «пушкиньянское») стихотворение «Одесса»:
В стране, прославленной молвою бранных дней,Где долго небеса отрада для очей,Где тополы шумят, синеют грозны воды, —Сын хлада изумлен сиянием природы.Под легкой сению вечерних облаковЗдесь упоительно дыхание садов.Здесь ночи теплые, луной и негой полны,На злачные брега, на сребряные волныСзывают юношей веселые рои…И с пеной по морю расходятся ладьи.Здесь – тихой осени надежда и услада —Холмы увенчаны кистями винограда.И девы, томные наперсницы забав,Потупя быстрый взор иль очи приподняв,Равно прекрасные, сгорают наслажденьемИ душу странника томят недоуменьем.Троюродный брат Василия Ивановича, Федор Антонович Туманский (1799–1853) был даровитым, но равнодушным к своим стихам дилетантом; среди весьма немногих (не более десятка) дошедших до нас его лирических пьес сверкает «Птичка» (1827); современники ставили эту пьесу вровень с пушкинской (коли не выше), тему которой Туманский сознательно варьирует:
Вчера я растворил темницуВоздушной пленницы моей:Я рощам возвратил певицу,Я возвратил свободу ей.Она исчезла, утопаяВ сияньи голубого дня,И так запела, улетая,Как бы молилась за меня.Псевдоним «Трилунный» взял себе Дмитрий Юрьевич Струйский (1806–1856?), кузен Полежаева, во многом с ним схожий: тоже бастард, тоже припоздавший «байронист», тоже человек богемной складки (что, впрочем, на стихах его – в отличие от полежаевских – не сказалось), тоже несчастливец. Кроме поэзии он упоенно занимался музыкой. В конце 1840-х годов
О неоспоримо ярком и незаслуженно забытом Бернете рассказывается в первой части этой книги…
Понимал Некрасов, что госпожу Падерную (с ее примерным талантом) и Василия Туманского разделяет дистанция огромного размера? Конечно, понимал. Рецензия построена хитро. Открывается она мистификацией – письмом в редакцию «Современника» некоего разменявшего шестой десяток господина, который уже лет пятнадцать (с середины 1830-х) почитает себя «человеком отсталым, принадлежащим отживающему поколению». Это он цитирует финал стихотворения «Как птичка раннею зарей…», републикованного Некрасовым (наряду еще с 23 шедеврами ранней тютчевской лирики) в статье «Русские второстепенные поэты» (1849):
Как грустно полусонной тенью,С изнеможением в кости,Навстречу солнцу и движеньюЗа новым племенем брести!Не Некрасов, а придуманный им забавный «старик» сетует на сегодняшнее небрежение поэзией. Это он вспоминает о былом всеобщем – в том числе редакторов «Современника – восхищении Бенедиктовым («…пусть восторг ваш имел иногда ложную основу, но разве оттого он был менее благодатен и разве это помешало вам в лета более зрелые наслаждаться произведениями истинно гениальными?»). И наконец выговаривает главное: «…я сам принадлежал к числу маленьких поэтов того счастливого времени… и сознаюсь, что они были, за исключением Баратынского, Языкова, Подолинского (словно бы мимоходом, прикрывшись комической маской, Некрасов существенно корректирует ценностную иерархию, утвержденную его – и всего младого поколения – наставником, Белинским. – А. Н.), действительно маленькие, посредственные поэты (и я тоже), но они оживляли литературу, они наполняли тогдашние альманахи, доставляли разнообразием имен своих приятную глазам пестроту…». За этим признанием и следует стихотворный плач по исчезнувшим (умершим, спившимся, без вести пропавшим) виршеплетам, парадоксальный извод трагических сюжетов «конец поэзии» и «смерть поэта». Очень важных для минувшей эпохи и, как мы знаем теперь, не менее значимых для будущего русской поэзии.
Отсылая зачинным «мне жаль» и синтаксической конструкцией к пушкинской «Родословной моего героя» («Мне жаль, что сих родов боярских / Бледнеет блеск и никнет дух…»), Некрасов и пародийно «снижал» источник, и подхватывал его двусмысленную интонацию (у Пушкина печаль от оскудения старинного дворянства неотделима от самоиронии), и напоминал о великом корифее распавшегося сонма пиитов (даром, что сам Пушкин с печалью глядел и на выдающих гладкие ямбы эпигонов, и на корчащихся в эффектных судорогах искателей новизны), и, стало быть, о престиже истинной поэзии. Во второй части рецензии представитель редакции оспорил выдуманного корреспондента (публика повзрослела и потому переросла дюжинных стихотворцев; они исчезли, ибо не могут быть востребованы), но здесь же указал на достоинства стихов Майкова, Фета и еще нескольких поэтов, привечаемых «Современником» и не получающих должного одобрения в журнале-конкуренте, «Отечественных записках». Такой контекст не отменял горькой иронии «мартиролога», не намечал «воскрешения» опусов Тимофеева и барона Розена (ср. приобщение публики к забытой поэзии Тютчева), но и низвержения поэзии как таковой не предполагал. Напротив. Перейдя к собственно рецензированию подарочного издания, Некрасов привел полностью и с одобрением «Розы» И. П. Мятлева (скрывшегося за криптонимом Н. Н.) и «Послание» (на самом деле – «Признание», гениальное «Притворной нежности не требуй от меня…» Баратынского), «которое прежде как-то ускользало от нашего внимания». Даже у Бенедиктова рецензент выискал строки, свидетельствующие о «прекрасном таланте», который, к несчастью, пошел по ложному пути. Завершается отзыв стихотворением, напечатанным на последней странице «Дамского альбома», – это некрасовское «Когда из мрака заблужденья…». Некрасову было не стыдно, а отрадно оказаться под одной обложкой с другими – преимущественно «старинными» – поэтами. Рецензия не только встраивалась в общую стратегию «Современника» рубежа 1840-х – первой половины 1850-х годов, но и полнилась интимным смыслом. Некрасов отказывался от того разрыва с «высокой» поэзией, благодаря которому он обрел собственный голос. Прежде закономерно проиграв в дебюте (сборник «Мечты и звуки» не сильно превосходил типовую «позднеромантическую» продукцию) и познав на собственной шкуре, каков земной – петербургский – удел «избранника небес».
Увы!.. стихов слагатели младые,С кем я делил и труд мой и досуг,Вы, люди милые, поэты преплохие,Вам изменил ваш недостойный друг!Изменил, узнав, как крепко сцеплены житейские неудачи «избранников небес», их – обусловленное нищетой, богемными радостями, горьким пьянством, изнурительной поденщиной – превращение в пошлых существователей (если не гибель) и несостоятельность тех самых «стишков», ради которых были «благоразумно-мило» убиты лучшие годы и расточена малая сила души.