При вечернем и утреннем свете

Сухарев (Сахаров) Дмитрий Антонович

Паспортный контроль

Юных пограничников фигуры В аэропорту. Лица проницательны и хмуры, Страшно за версту. Страшно за версту, хоть и невинен. О моя страна, Минем мы с тобою иль не минем Эти времена? Страшно человеку под прицелом, Тяжко под ружьем, Тягостно и страшно миру в целом Жить с тобой вдвоем. Сколько ж это времени продлится, Годы иль века? Страшны твои замкнутые лица, Клацанье замка. 1985

«Казалось бы, вовсе не сложно…»

В. Корнилову

Казалось бы, вовсе не сложно, И век бы нам это простил, Носиться душой бестревожно Меж тихих небесных светил. Но в небе лихие засады Души караулят полет, И знание пуще досады Покоя душе не дает. Не

рев ли, не вой всемогущий Нам чудится в звездной пыли? Но тут выплывает из гущи Искусственный спутник Земли. Он чертит свой путь одинокий В пустыне, где холод и тьма, Как млечное небо, далекий И вечный, как вечность сама. Должно быть, какое-то дело Доверили люди ему, Не зря же тщедушное тело Пустили в бездушную тьму. И даже, быть может, связали С ним люди надежду свою, Не попусту ж в дикие дали Ушел он, а я тут стою. Конечно, такая работа — Она для физических тел. Но очень знакомое что-то Я, вперясь во тьму, разглядел. Не битник, не праздный распутник. Я тою же метой клеймен, Я тоже работник, я — путник На пыльной дороге времен. И те, кто меня запускали, Представить едва ли могли, Какие я высмотрю дали — Естественный путник Земли. Я путник, мой путь не окончен, Мне страшен космический гул, И мало ли кто там не хочет, Чтоб я свою линию гнул. Но, Солнечной предан системе, Я верю лишь в светлые дни, Я знаю: какая б ни темень, А ты свою линию гни. И кто бы когда бы на свете Моей ни грозил правоте, Мне важно, что именно эти Слова я скажу, а не те. И если дорога разбита, То дело и тут не труба,— Была бы, ребята, орбита: Работа, свобода, судьба. 1970

Кто сожрал?

Человека в человеке Кто сожрал? Автомобиль. От него мы все калеки — И в душе и в плоти гниль. Но лишь только «жигуленок» Свояка кичливый гнет — Задрожит, как жеребенок, И копытами взбрыкнет,— Как я сразу вырастаю В своих собственных глазах! Как я версточки верстаю, Позабыв о тормозах! И ничуть не озабочен Перспективою суда, Вдоль отравленных обочин Я лечу туда, туда, Где на мерзостном погосте Спросит грозный судия: — Человеческие кости Кто глодал? — И я, и я… 1980

Ласточка

Собиралась ласточка Улетать на юг И глядела ласково На своих подруг — На подруг, с которыми Заниматься сборами, И делить с которыми Сотни верст пути, И в пути с которыми Разговор вести. И ко мне наведалась Поразмять крыло, Щебетала весело, Что на ум пришло: «Ничего не ведомо, Ничего не гадано И ничто не задано Наперед судьбой, А проститься надо нам Навсегда с тобой». Увидала ласточка Мой унылый лик И сказала ласково: «Не грусти, старик! Не с добра приходится За теплом охотиться, Но порою сходится И с горой гора. Ты прости, как водится, А теперь — пора». Пожелал я ласточке Всех заморских благ. Это ты прости меня, Коли что не так. Не сойтись с горой горе, Ты крутись в чужой жаре, А я тут, в своей норе, У зимы в плену На своем родном дворе Подожду весну. 1975

Прощание с Парижем

Напоследок — дурацкий круиз По прелестной и грязной реке, Вдоль прекрасных и грязных дворцов, Мимо вечных каштанов. Мы огнями врезаемся в ночь, Потому возле наших бортов Скачет свита в безумных лучах — Мошки, мушки, букашки. И безумные эти лучи Вырывают из тьмы берега. И немытые своды мостов Проплывают над нами. А на стрелке того островка, Где и я, было дело, сидел, Там студенты в обнимку лежат — Дети вечных каникул. И безумные наши лучи Вырывают студентов из тьмы. И студенты, объятья разжав, Слепо хмурятся свету. Не буди, ослепление, дурь! Не лети, мотылек, на огонь! Не стреляй в меня, бедный студент, Как пойдет заваруха! Мой джинсовый нечесаный брат, Мой суровый возлюбленный сын, Обнимайся с подружкой своей, Я проехал, проехал. Отгорели дурные лучи, Отгремел корабельный джазмен. Лишь река все течет и течет — И грязна, и прелестна. 1978

Гурченко

в Чикаго

Эй, воды, воды из крана Для звезды, звезды экрана! Вспоминай, народ, скорее, У кого чего болит! Эй, портняжки-брадобреи, Выше голову, евреи, У кого какая рана — Песня разом исцелит! Все сюда! У нашей Люси Бенефис в шикарном люксе, Теснота, как в Бенилюксе, На подмостках гран-кокет! Ночь длинна, а жизнь длиннее; Пой, подружка, понежнее, Это дело поважнее Стратегических ракет. Пой, актерка, хватит арту, Городок совсем не плох, Жизнь поставлена на карту, Карта бита, бобик сдох. Пой, землячка, понемножку — За себя и за киношку, За невесту, за жену, За Шульженко, за Бернеса; Вся чикагская Одесса Помнит песни про войну. Ночь пройдет, а жизнь продлится; Вся чикагская водица Утечет, просохнет след, И засохнет сук, торчащий Из любви, любви горчайшей К той земле, которой нет. Пой, актерка, хватит арту, Жизнь поставлена на карту, Карта бита до костей. Пой про ветер в поле диком, Про хлеба в дыму великом, Про старуху с темным ликом, Растерявшую детей. 1981

«Дитя мое, голубушка моя…»

Дитя мое, голубушка моя, Кого, каким словечком образумим? Прости отца, коль можешь: это я Повинен в том, что этот мир безумен. За боль свою прости! Ее унять Я не могу единственно по лени, Не может быть, чтоб я не смог понять Твоей болезни суть, твоей мигрени. Да, мир безумен, и болезнь проста. А я — я был футбольного трибуной. А ты спросила медленно: «А та — Та мегатонна, кто ее придумал?» А я ответил: люди. «Но зачем?!» Зачем… Зачем я раб пустого звука? Зачем тщета моя важнее, чем Беда твоя, и боль твоя, и мука? Зачем я так беспомощно стою С таким тупым бессилием во взгляде, Когда, вложивши голову свою В мою ладонь, ты просишь о пощаде? 1982

Почтальонка

— Почтальонка, почтальонка, Тяжела ль тебе сума? — Тяжела моя сума. Все газеты да газеты, Дотащу ли их сама… — Почтальонка, почтальонка, Далеко ль тебе тащить? — Тяжела моя сума. Все журналы да журналы, Стопудовые тома. — Почтальонка, почтальонка, Обошла ли все дома? — Обошла я все дома, Разнесла газеты-письма. Тяжела моя сума. — Почтальонка, почтальонка, Ты снимай свою суму. — Не могу снимать суму. Там на донце похоронка — Не могу читать, кому. Похоронка, похоронка, Серый камень на груди, Стопудовый на груди. Говорила баба Настя: В почтальонки не ходи… 1980

Совиное гнездо

Нет, я не жаворонок, я Другой, я сплю неутомимо, И дочерь певчая моя Отнюдь не-жаворонок, нет,— Как я, будильником гонима, Но только в школу и чуть свет. А нынче лето и суббота! Сова, не это ли свобода? Вставай, сова моя: обед. А за полночь не у камина — У печки, солнышка ночей, В своей, не чьей-нибудь избенке, Хоть юридически в ничьей, Глядеть в огонь неутолимо… Нет, мы не жаворонки, нет! (Какой секрет в большом совенке? Каким я солнышком согрет?) Ложись, сова моя: рассвет. 1985

Декарт

По причине ветхости Завета Не могла постичь Елизавета Темных мест в законах бытия И просила у него совета; Он присвистнул: милая моя!.. Но в письме ответствовал учтиво: Так и так, мол; никакое чтиво Не поможет, да и ни к чему, Но туман рассеется на диво, Если дело поручить уму. Я не зря уму слагаю оду, Книга застит, ум дает свободу, Свет познанья — промысел ума, Ум всесилен, если знать методу! — Пусть княжна попробует сама. — Что ж, начнем,— ответила Гаага; Ах, была, была в княжне отвага! Промелькнуло несколько веков, Результат известен: ум-то благо, Да благой порядок бестолков. Нам совет дает мудрец наивный, Но в орлянку царь играет гривной Где и что зависит от ума? Ум бессилен, даже самый дивный, Потому что властвует чума. Но какое чудо — письма эти! Так писал Рене Елизавете, Как ни разу в жизни никому. Не читайте старых писем, дети, Не ищите помощи уму. Ум велик, но бытие на грани, И в Гааге, где цвели герани, Те же мрак, безумство и распад, Тот же сад — и бункер на охране, Где княжна гуляла в листопад. И княжну молва из дома гонит, И мудрец в предсмертной муке стонет, И опять чума плодит чуму; Ум всесилен — только судно тонет, И нигде не светит никому. 1981